Вишенки в огне - Виктор Бычков

С этими словами Васька полез в карман, достал новенький орден на пятиугольной колодке, обтянутой муаровой, красной с белыми полосками, тканью, протянул брату.

– Сохранить надо.

– Ну – у, молодцы, молодцы! – искренне радовался Кузьма. – Выходит, надо было давно объединиться. А то мы всё сами да сами. Значит, скоро Гитлер капут?!

– А куда ж он денется! – Вася ещё раз покрутился, выпячивая грудь. – Гонит Красная армия! Гонит! А мы помогаем, братуха. Вот так оно и делается.

По первому снегу Ольга увозила Кузьму на детских саночках-розвальнях к себе в землянку. Сама вынесла на руках на улицу, усадила в санки. Да сколько того Кузьмы осталось? Ополовинился… Откуда жиру взяться? Высох на таких харчах, да ещё вон какой болезный.

Усадила, укрыла, укутала от мороза, впряглась и пошла, надёжно и твёрдо ступая по первому снегу. Стёпка с Танюшкой кинулись, было, помочь, но она одёрнула детей, отказалась от помощи.

– Сама, я сама. Это мой груз и мне его тащить, – ответила, ни к кому не обращаясь. – Мой он, мой. И никому его я не отдам. Не позволю… Сама…

А Кузьма сидел в саночках, втянув голову в плечи, щурился, глаза слезились то ли от первого снега, то ли была другая причина. Но было немного неудобно, стыдно за свою беспомощность, и ещё от чего-то, чему он не мог дать названия, и потому сидел смиренно, тихо и молча. Лишь слёзы из глаз…

Марфа с Глашей прошли немного за ними, потом остановились, перекрестив вслед медленно, но уверенно удаляющиеся от них саночки, оставляющие на первом, удивительной чистоты и белизны снеге две ровные блестящие полоски.

При встрече с односельчанами молодица не задерживалась, лишь здоровалась с ними кивком головы, и всё так же продолжала свой путь с застывшими на лице решимостью и упрямством.

А они провожали её понимающими взглядами, а то и крестили вслед.

– Вот оно как… Дай вам Бог, дай Бог… Жизня… это… идёт… Проть жизни не попрёшь, на то она и жизня это…

Ольга сама построила землянку и жила в ней одна. Отец ушёл добровольцем ещё в самом начале войны, а мамка померла в первую военную зиму. Застудилась в семейном лагере, да так и не встала больше, умерла.

– Я на тебя не дам пылинке упасть, – шептала по ночам девушка, крепко прижимаясь к парню. – Ты будешь самым ухоженным инвалидом в округе. Да что там в округе?! – тут же поправлялась она. – Самым ухоженным инвалидом во всём белом свете! А то!

Мы, Сидоркины, это… мы такие!

– Кольцовы мы уже, – поправлял её Кузьма. – Кольцова Ольга Пантелеевна.

– Ага, – соглашалась с ним Ольга. – Кольцова…

– А второго сына назовём Агафоном.

– Обязательно! Я рожу для тебя много-много сыновей и дочек. Сколько будет, столько и рожу. Сколько Бог даст, столько и рожать буду. Мы вместе всей семьёй съездим на Алтай, и не один раз. Поклонимся низко, до самой земли родителям твоего товарища. А то, может, заберём их к себе, если они захотят.

– Конечно! Так и будет, – шептал он, засыпая. – Только дом построим сначала, а потом… И памятник Афоне… обязательно… всем памятник…

Сразу после нового 1944 года, как раз на Рождество Аким Макарович принёс Кузьме лично им сделанные костыли.

– Держи, Кузьма Данилович, вставай на ноги. Хозяйка моя говорит, что заживает у тебя хорошо. Так что, хватит валяться: деревню поднимать надо, возрождать Вишенки, сады рассаживать по весне. Кому, как не вам, молодым, это делать ловчее? Мы-то уж… Вставай, становись на ноги. Можешь смело опираться, ходить. Как для себя старался. Хотя, – кинув лукавый взгляд на разом зардевшую Ольгу, – у тебя уже есть одна опора. Главная! Вот оно как получается-то. Оно, и без ноги ступать по жизни хорошо будешь, коль опора рядом надёжная. Я знаю, что говорю. А вы под стать друг дружке будете. И слава Богу, дети. Я рад за вас, – произнёс проникновенно, чуть дрогнувшим голосом. – Родитель твой, Кузьма Данилович, одобрил бы. Я его хорошо знал: правильный мужик был, царствие ему небесное. А благодарности не надо, – видя, что Кузьма и Ольга пытаются что-то сказать, поприжали руки к грудям. – Будешь ходить, вот и вся благодарность мне. Разве что чаю с мятой вот сейчас, то не откажусь. Не забудь щепотку малины сушёной бросить – знобит чтой-то.

Снег упал на влажную землю в середине декабря, а потом до Крещения установились морозы. Нет, не такие сильные, трескучие, страшные, как в 1941–1942 годах, но давили неплохо. Правда, иногда отпускало, начиналась оттепель с мокрым, липким снегом, когда очень хорошо лепятся снежки, катаются снежные бабы. И тут же на смену ей приходила завируха с вьюжными ветрами, метелями. Но дула не долго: снова мороз брал своё.

Вишенки засыпало снегом, замело, почти сравняло с землёй. В эту зиму 1944 года деревенька вступила без единого строения, все жители ушли под землю, спрятались в землянках-норах. Лишь остовы печей на пепелищах стояли на поверхности, как жуткие сказочные богатыри-стражи сожженной деревушки, смотрели на этот удивительный, страшный мир тёмными печными зевами топок, печурками.

Но жизнь в ней не остановилась, не – ет! Стоит отпустить морозу, как тут же деревенскую улицу заполняет детвора. То тут, то там из ниоткуда появляются снежные бабы. У снежных крепостей разгораются жаркие бои, где сначала идут нешуточные сражения за право воевать на стороне «наших». Быть немцем никто не желает. Иной раз до красной юшки дело доходит.

Или с крутого берега Деснянки прямо на лёд летят самодельные санки-розвальни, облепленные ребятнёй. Счастливый детский смех разносится окрест.

Из – под земли тихо поднимаются столбики дыма, спешат молодицы с вёдрами к колодцам, иль пробежит хозяйка к соседям за угольком: спичек-то нет, кресало не выбивает искру, да просто и его-то нет, кресала с трутом, а печку растопить надо. Вот и выходят по утру молодицы, или отправляют детишек наверх смотреть: у кого уже дымит печка, дым у кого из трубы идёт? А то у самих за ночь так выстудило, что в печурке ни уголька, ни жаринки не осталось. И бегут соседи к предприимчивому, рачительному хозяину с железными баночками, с совками в руках за угольком. Тот и не отказывает, а даже немножко гордится собой, но для порядка незлобиво бранится, поучает. Мол, пора и самим научиться хозяйствовать, поддерживать огонёк в печке. А гость и не обижается, лишь поддакивает, кивает в знак согласия головой, соглашается, а сам уже улыбается в предчувствие животворящего тепла и у него в земляночке.

Отец Пётр сегодня в очередной раз пришёл в гости к Кузьме. Сидели, разговаривали обо всём и ни о чём. Хозяин после того, как бабка Акимиха отрезала ему ногу, начал курить. Вот и теперь Кузьма Данилович пристроился у печурки, пускал дым в поддувало.

– Ты бы, Данилыч, не сосал эту гадость, – заметил гость хозяину.

– Пожалей жену и будущего ребёнка: травишь их своим дымом.

Ольга к этому времени ходила с резко выпирающим животом.

– Ничего, отец Пётр, – улыбаясь, встала на защиту мужа женщина. – Мы привычные. Да и Кузьме трудно по такой скользоте выходить на улицу курить: ещё растянется где, не дай Боже. Пускай уж смалит. Вот к лету, даст Бог, рожу, вот тогда и поглядим…

Хозяин поставил на печку чайник, жена выставила на самодельный столик металлические кружки, приготовила малинник, мяту, не забыла и о смородине для заварки. Из торбочки высыпала горсть сушёных ягод в деревянную плошку: лакомство.

Пётр так ещё и не был в Слободе. Как вывезли его раненого в начале осени, так и провалялся у родителей в землянке. Спасибо, доктор Дрогунов успел несколько раз прибежать перед отступлением, пролечить. Потом уж мать с тёткой Акимихой да сестрой Аннушкой продолжили выхаживать его. Но и по сей день болит в груди, даже ходить трудно, дышится с трудом, сипит и хрипит всё внутри. Куда с такими болячками пойти можно? Разве что земляки по осени сносили его на носилках, как индийского раджу на паланкине, к истоку Говорушки, где захоронили в братской могиле погибших партизан. Там он провёл заупокойную службу, не вставая с носилок, настолько слаб ещё был. А на поминки на девятый и на сороковой день люди сами приходили в Вишенки, отец Пётр отслужил прямо на площади у сгоревшей колхозной канторы. Были посланцы со всех деревенек прихода: из Слободы, Пустошки, Руни, Борков.

А теперь вот как окреп вроде, сила почувствовалась в теле, тянуло сходить в Слободу, проведать церковку, Фросю с детишками. Как они там? Но и опасался. Не только из – за болезни боязно было появляться в церковке. Страшно было за жизнь. Хотя и погиб комендант Вернер, сгорел в доме старосты Борков Антона Щербича, а вдруг кто донесёт немцам, что это тот самый батюшка, что воевал против них? Вряд ли спасёшься. Разбираться не станут, к стенке, и всё. Однако, тянуло. Решил рискнуть.

– Как думаешь, Кузьма Данилович, – гость отхлёбывал чай, откинувшись к стенке. – Если по морозцу пробежаться мне до Слободы, не задержат в Борках? Не арестуют? Тянет в церковку нашу. Васятка там, Фрося. Как они? Душа болит.