Лунный нетопырь - Ольга Ларионова

Да уж, самое, что ни на есть время — но только если бы она не была принцессой.

Решила бы ты, наконец, в кого тебе сегодня угодно играть — в заблудившуюся девочку или в царственную особу?

Для тех считанных минут, которые требуются для прощания, этот вопрос уже не имел смысла.

— Горон, я хочу…

— Подойди. — Она пошевелила камешек, попавший под сандалию, и осталась на месте. — Иди ко мне!

Похоже, дружески попрощаться так и не удастся.

— Темно, вот упаду и нос разобью.

Смеха она не услышала, но почему-то почувствовала, что он улыбается. Ну да, они слишком много прошли дорог, чтобы между ними не протянулось невидимой колдовской ниточки.

— Долго… Как же долго я искал тебя — такую, — задумчиво и даже печально донеслось из темноты.

Впрочем, ее глаза постепенно привыкали к рухнувшей на подлесье тьме — на другой стороне площадки уже можно было различить силуэт по-стариковски сгорбленной неподвижной фигуры. Хотя нет… Он шевельнулся, что-то метнулось в сторону, плащ, наверное; послышался скрип ремней — он что, снимает свой плетеный короб, защищавший покалеченную спину?

А если и так? Ведь он ждет того, кого позвал…

А какая тут связь?.. Сэнни задумчиво почесала за ухом (тоже привычка, позаимствованная у Юрга). Нет, во всей этой ситуации она определенно чего-то не понимала. Если сейчас должен был прилететь Нетопырь, то ради чего Горону-то разоблачаться? Драться легче?

Внезапно тонкий как спица лучик уже набравшего высоту солнца проколол поредевшую крону и, четко означив себя в неулегшемся смрадном дымке, косой предостерегающей преградой лег между нею и тем, кого она называла своим предрассветным проводником.

Если трусишь — не переступай. Тем более что это только еще больше его раззадорит.

Но вот чего ее высочество ненаследная принцесса с пеленок не переносила, так это любых предостережений. Поэтому она, не задумываясь, сделала несколько шагов вперед, оставляя за спиной этот зыбкий солнечный оберег; теперь, будь у нее меч, один выпад позволил бы ей достать противника.

Противника? А давно ли ты заверяла его в рыцарской верности?

Его? Она, отчаянно щурясь, вглядывалась в черный силуэт — и не узнавала своего Горона. Откуда взялась эта величавая плавность движений, эти широко и вольно развернутые плечи, а главное — эти волнисто вздымающиеся кверху волосы, которые сами собой, без прикосновения рук собираются на темени, и завязываются в узел, и стягиваются все туже и туже…

Еще несколько лучей разом распороли полумрак подлесья, и она увидела перед собою незнакомое лицо. Нет. Знакомое.

— Ты говорил… Ты как-то говорил мне… Прости, у меня все путается в голове. Так у тебя был брат-близнец? И это…

— Подойди. Ближе.

Она, как зачарованная, послушно сделала неловкий шажок — нога, к счастью, ткнулась в острый обломок. Хорошо — боль отрезвляет.

— Сядь.

Она присела, но не на парапет возле него, как ему хотелось, а прямо там, где стояла, на единственный островок мха среди каменных осколков. Косые лучики, подвластные шевелению чешуйчатой листвы, вздрагивали, точно струны беззвучной арфы, и в этой игре полусвета с полутенями Сзнни не могла понять: а не является ли потрясшее ее немыслимое сходство просто очередным наваждением?

Нет. Волосы, поднявшиеся кверху и стянутые так, что туже некуда, устремили все черты лица к вискам: стал тоньше овал, четче означились скулы и тени под ними, брови изогнулись, как крылья парящей над морем птицы, когда она замедляет свой полет; но главное — губы, одаренные лунной улыбкой, от которой…

Черные небеса! Опять это!..

— Горон, — с трудом проговорила она севшим до хрипоты голосом. — У меня мало времени. Если у тебя есть что сказать, то сделай это покороче. Мне пора уходить.

Однако ты не уходишь и впервые груба с ним. За что?

За наваждение.

И словно в ответ на это признание в слабости и растерянности, сверху донесся металлический скрежет — панцирная защита подлесья, смыкаясь плотнее, делала последние попытки противостоять набирающему мощь потоку солнечного золота. Восстановившийся полумрак обратил высящегося перед ней человека в безликий силуэт. Тень в тени.

Наваждение как будто исчезло.

Горон запрокинул голову, и в этом движении было что-то от встрепенувшейся птицы. Прислушался: бронзовый звон, и только. Похоже, он уже ждал, что до него донесется шелест исполинских крыльев. Но все смолкло, и он сделал над собой усилие, чтобы вернуться к прерванной беседе:

— Благодарю. Я польщен: ты сохранила в памяти даже несколько неосторожно брошенных мною слов о моем брате… Никому другому я не простил бы этой собственной оплошности — кроме тебя, Эссени. Ты вообще знаешь обо мне слишком много.

— Для меня не существует понятия «слишком много». Все — или ничего!

В тебе опять заговорила принцесса…

— Однако! В тебе опять заговорил (черные небеса, да ему что, суфлирует тот же голос?) врожденный дар повелевать, который отличает тебя от всех остальных женщин этой земли… Что же, пусть будет все.

Дар повелевать — это от дворцового воспитания, и на самом-то деле он такой малюсенький. А вот врожденное любопытство — оно просто безгранично. Увы.

— Согласен. У нас есть несколько минут перед тем, как ты вступишь единственной полноправной хозяйкой в мои подлунные владения, и тогда времени на вопросы больше не будет. Слушай же. Я родился не на этой земле…

Ну, это не новость. Кочующим номадам свойственно забредать на чужие территории. Надо бы попросить его не углубляться в детство и отрочество.

Не перебивай — только затянешь его повествование.

— Мучительно… Бесконечно долго и тягостно я собирал крохи своих детских воспоминаний, смутных образов, разговоров — слышимых и неслышимых. Если бы меня успели обучить письму, я записал бы все это, хотя бы на скальных отвесах. Правда, когда здесь появились все эти двуногие, мне пришлось бы уничтожить написанное, потому что я стал для них чем-то вроде бога, а бог должен быть окутан дымкой непознаваемости.

Непонятно… Выходит, он претендует здесь даже не на роль бродячего вождя всех вольнодумцев, а считает себя чем-то вроде пророка… Или антипророка?

— Память. Самые первые ощущения, которые я вынес из своего детства — это постоянное неудобство, скованность, желание освободиться… это внутри меня. А вокруг — нескончаемая суета, и голоса, голоса, не смущающиеся тем, что я услышу их и пойму. «Он еще слишком мал… Он неразумен… В лучшем случае — позвоночный мозг… Он не способен запоминать… Это опять не то!» Но я все слышал, запоминал и понимал, кроме одного: что же это со мной не то?

Ага, с младенчества, значит, проявилось…

— Лица. Они мелькали передо мной сотнями, но одно я запомнил яснее других; оно стремительно увядало раз от раза. Никто не говорил мне, что это моя мать, но я догадался. Она глядела на меня с брезгливым недоумением, почти с ненавистью, словно я был причиной ее невыносимых и главное — неоправданных страданий. Впрочем, как я понял позднее, так оно и было. Но тогда, в младенчестве, я утешался тем, что ее неприязнь относится лишь к тому существу, которое родилось вместе со мной.

Так. Дошли до самого интересного.

— Второй. Я не помню, как мы появились на свет, но, по-видимому, моя память родилась одновременно со мной — да, я знаю, у людей такого не бывает. Но это действительно так: сразу же после рождения я ощутил непомерный груз на своих плечах, словно к лопаткам приклеилось нечто мерзкое и тягостное; и вот я бьюсь, барахтаюсь, кричу, чтобы оно оставило меня — кричу мысленно; не исключено, что окружающие слышали только младенческий писк… И наконец — освобождение, неземная легкость. И голоса: «Смотрите, опять! — Великий Кэр, неужто они разделяются? — Проклятие, снова не то!»

Сэнни слушала, затаив дыхание. Да, придворные дамы шептались между собой, что время от времени, к счастью очень редко, рождаются младенцы, сросшиеся между собой — но чтобы такие близняшки-неразлучники разделялись по воле одного из них… Даже ей, привыкшей к колдовским изощрениям всяких волхвов, сибилл и чародеев, поверить в такое было трудновато.

А Горону, похоже, не менее тяжко было вспоминать.

— Освобождение. Но лишь временное: стоило мне уснуть, — продолжал он монотонно, — и я пробуждался как прежде слитым воедино с тем, кто еще до рождения стал моей противоестественной обузой, присосавшись к моей спине подобно крылатой пиявке… И еще одно странное воспоминание: я почему-то не хотел есть. Вот только мне — а вернее, нам обоим — был необходим, как воздух, лунный свет.

Сердце тревожно екнуло — надо же, у себя на благодатной Игуане к крэгам сейчас стали уже относиться едва ли не снисходительно: это зло было неистребимым, но прошлым, с ним установилось даже что-то вроде призрачного перемирия. Но вот здесь, на захолустной, прожаренной Сороком планете даже смутная ассоциация с крэговыми крыльями, впитывающими лунный свет, прозвучала, как громовой набат.