Мертвое озеро - Николай Некрасов

И Тавровский выразительно раза два махнул в воздухе хлыстом, который он держал в руке.

Цыган побледнел как полотно и, помолчав с минуту, глухим голосом отвечал:

– - Делайте мне какие угодно угрозы: я ничего не боюсь. Если неправда, что вы обещались жениться уже на другой, то я…

– - Ты! ты! да как ты смеешь вмешиваться в мои дела? -- разгорячась, крикнул Тавровский, махая хлыстом по воздуху.-- Пошел в переднюю: вот где твое место!

– - Зачем же было звать меня и так долго говорить со мной! -- отвечал цыган и быстро вышел из комнаты.

Тавровский кинулся за ним с поднятым хлыстом, но остановился, проговорив:

– - Нет, надо с ним иначе действовать!

Тавровский был взбешен, что такое ничтожное лицо оскорбило так сильно его самолюбие. Он решился упросить Любу, чтоб она удалила цыгана.

В день своего отъезда он простился официально с невестой своей в доме Куратова; последний подал ему кольцо, очень дорогое, как знак обручения с Любой, которая поехала одна к скату горы по просьбе своего жениха. Люба не могла скрыть своих слез, встретив Павла Сергеича на том месте, где так часто она сидела, полная тихих и сладких ощущений. Наконец она отерла слезы и сказала:

– - Я больше не буду плакать.

– - Плачь, если только эти слезы могут возвратить мне твою доверчивость. Да, Люба, я очень дорожил ею: она для меня была высоким доказательством, что я порядочный человек. Скажи, употребил ли я ее во зло?.. Рассказать тебе прошлую жизнь мою я давно собирался; но я боялся, что ты многое не в силах понять: зачем же мне было понапрасну возмущать твое спокойствие?

– - Так правда, что ты уже обещался жениться на другой и…

– - Вот видишь, друг мой, как это было. Я был очень молод, не имел еще права располагать собой. Я встретил актрису, очень умную женщину; но не мог же я жениться на ней?

– - Отчего, если ты ее любил?

– - Мои родные не допустили…

– - Значит, твои родные не захотят, чтоб ты женился и на мне, потому что я дочь цыганки.

– - Будь покойна: они не узнают тайны вашего дома.

– - А если?..

– - Я теперь не мальчик и имею право делать что мне вздумается.

– - Если так, то я выйду за тебя замуж, но не прежде, как узнаю, что та, на которой ты обещал жениться, не хочет за тебя замуж.

– - Люба, ты приводишь меня в отчаяние своими детскими понятиями о вещах. Ну какая женщина, не только актриса, не захочет выйти замуж за человека с моим богатством и именем?

– - Если бы я тебя не любила, я не пошла бы за тебя замуж.

– - Ты! но таких, как ты, нет, может быть, нигде. Да, Люба, я первую тебя полюбил -- всё прежнее были одни капризы праздной жизни. Я сначала думал, что любовь моя есть что-то вроде братского чувства к тебе; но теперь я вижу, что любовь моя гораздо сильнее и что страсть мою мне много стоило труда сдерживать; потушить ее я не могу ничем.

Тавровский говорил с таким увлечением, что голос его, и без того необыкновенно мягкий, так был гармоничен, что Люба слушала его, как пение. Обвив талию своей невесты и приложив ее голову к своему плечу, он продолжал вкрадчивым голосом:

– - Если ты любишь меня, то я попрошу одного доказательства.

– - Я всё готова сделать для тебя! -- отвечала Люба таким голосом, что Павел Сергеич с жаром поцеловал ее.

– - Тебе одной, кажется, суждено сделать из меня порядочного человека, -- сказал он.-- Да, одно твое слово, сказанное таким голосом, выше самых пылких уверений других женщин. Я уеду спокойно, что никто другой не отымет тебя у меня.

– - Ты всегда знал, что я никого больше не полюблю. Скажи, чего же ты хочешь -- какого доказательства?

– - Люба! -- странным голосом сказал Тавровский, так, что она вздрогнула. Он продолжал: -- Ты слишком добра и наивна, ты не видишь того, что другая на твоем месте давно бы отгадала.

– - Что такое? Я тебя не понимаю! -- с удивлением спросила Люба.

– - Впрочем, распространяться я не хочу: боюсь тебя обидеть.

– - Как это обидеть меня?

– - Да, есть вещи, которые должны всякую порядочную женщину возмутить. Я умолчу обо всем и попрошу только одного как доказательства твоей любви,-- именно: удалить от себя как можно скорее молочного твоего брата.

Люба побледнела и, вырвавшись из рук Павла Сергеича, смотрела на него с ужасом.

– - Ты испугалась, кажется, моей просьбы; но другая бы давно сама его выгнала,-- обидчиво заметил Павел Сергеич.

– - Как! выгнать его? за что? Я уж и так много обидела его, выгнав его сестру,-- с упреком сказала Люба.

– - Всё равно: если бы ты не сделала этого, я бы не позволил ей быть при тебе! -- запальчиво сказал Павел Сергеич и продолжал горячась: -- Да знаешь ли, как дерзка она была?..

Он замялся: ему не хотелось раскрывать Любе глаза на многие вещи,-- может быть, из страха, чтоб она не разгадала его характера. И с большею кротостию Тавровский продолжал:

– - Я должен сказать тебе теперь, чтоб успокоить твою совесть. Она… она просто влюбилась и страшно ревновала…

– - В кого? -- перебила Люба.

– - В меня… и ревновала тебя! -- отвечал Павел Сергеич и прибавил: -- Значит, ты тут ни в чем не виновата.

– - Она любила…-- как бы рассуждая сама с собой, говорила Люба и с грустью прибавила, взглянув в глаза Тавровскому: -- Бедная Стеша!

– - Так ты еще жалеешь ее? -- с заметною досадою спросил Тавровский.

– - А ты? разве тебе не жаль ее? ты говоришь, она тебя любила? -- как бы с ужасом спросила Люба.

– - Друг мой! ты слишком наивна. Дерзкая любовь какой-нибудь цыганки…

Люба глядела такими глазами на Павла Сергеич", что он сконфузился и, не окончив фразы, начал другую:

– - Впрочем, оставим ее в покое; она далеко от тебя. Я прошу тебя удалить и ее брата.

– - За что же… и его? -- холодно спросила Люба.

– - Положись на мою опытность и любовь к тебе: если я прошу этого, значит, так надо.

– - Нет, я этого не сделаю,-- подумав, отвечала решительно Люба.

Павел Сергеич в негодовании вскочил с своего места и, как бы не помня сам себя, смеялся, пожимал плечами, повторяя с гневом:

– - Это просто забавно! это уж ни на что не похоже!-- И, быстро обретясь к удивленной Любе, он с сердцем сказал:-- Ты не согласна на мою просьбу; а знаешь ли, что этот мальчишка, твой лакей…

– - Он мне брат! -- с упреком заметила Люба.

– - Всё же он лакей для других! Да этот дикарь забил себе в голову… разве ты не видишь, что он любит тебя не…

– - Да, я знаю, он очень любит меня! -- с уверенностью перебила его Люба.

Тавровский пожал плечами и, смотря на Любу как бы ссожалением, сказал:

– - Ты для меня загадка! такая наивность, мне кажется, уже слишком странна в девушке. Знаешь ли, что я потому требую его удаления…

– - Почему? -- быстро спросила Люба.

– - Он… влюблен в тебя,-- с отвращением произнес Павел Сергеич.

Люба смутилась страшно, но потом тотчас же засмеялась.

– - Так ты мне не веришь? -- обидчиво спросил Тавровский.

– - Мы с ним играли вместе: вот как он меня любит.

Павел Сергеич так был увлечен досадою, что долго и подробно раскрывал перед Любой все мелочи ревнующей любви. С трудом и не скоро он мог убедить наивную девушку в необходимости удаления цыгана и в таких красках описал последствия, если он останется, что Люба дрожала вся. Она дала слово своему жениху, что цыган будет удален к его приезду.

Для Любы столько новых чувств раскрылось, что прощание с женихом совершилось скоро и не было ей тягостно,-- она спешила остаться одна.

Проводив своего жениха до леса, Люба воротилась и села на то же место, где они сидели вместе. Устремив глаза, влажные от слез, на гладкую поверхность озера, она долго оставалась в этом положении. Глазам ее беспрерывно являлись три лица: Стеша в слезах и лохмотьях, ее брат с угрожающим лицом и Павел Сергеич -- с какой-то красивой женщиной. Эти лица как бы выходили из озера и снова исчезали в нем. Люба припомнила всё до малейшей подробности: свою встречу с Павлом Сергеичем, их знакомство, последний разговор, даже взгляд, брошенный на нее Тавровским, когда они простились. Она так была погружена в раздумье, что не заметила курчавой головы, выглядывавшей из высокой травы невдалеке от нее, и не слышала едва заметного шелеста, как будто кто полз в траве.

Когда стало садиться солнце, Люба, позлащенная им, отвела усталые глаза от озера, устремила их на солнце и снова впала в прежнюю задумчивость. Грусть разлита была в каждой черте ее лица, и слезы струились по бледным щекам.

Шорох в лесу заставил Любу вскочить на ноги; радость вдруг озарила ее лицо, даже жилы забились на ее висках: она глядела в лес, в котором показалась фигура цыгана.

Тяжело вздохнув, Люба молча пошла к лодке; цыган последовал за ней. Лодка отчалила. Цыган греб; Люба смотрела пристально на него.

– - Илья! -- строго сказала Люба.

Цыган вздрогнул. Каждое слово, тихо сказанное, резко раздавалось на воде и вторилось эхом.

– - Ты любишь меня? -- продолжала Люба.

– - Ты знаешь.