Записки советского актера - Николай Черкасов

Один из моих спутников одобрительно сказал несколько слов относительно исполнения мною роли царевича Алексея. Его поддержали остальные.

Когда наша беседа, вращавшаяся вокруг «Петра Первого», приняла несколько благодушный характер, пожилой рабочий с седыми усами, до того не проронивший ни слова, дружески заметил:

— Это верно, что товарищ Черкасов хорошо играет царевича Алексея в кино. Тут нечего спорить… Но вот смотрели мы вас, товарищ Черкасов, в театре в роли самого Петра I… Простите за откровенность — не получилась у вас эта роль. И уж совсем не удалась та сцена, когда вы выходите из кузницы… Смотрел я вас и про себя решил, что вы — и не царь Петр, и уж совсем не кузнец…

Завязалась откровенная беседа, которая прервалась только с приходом поезда в Колпино. Когда мы выходили из вагона, один из пассажиров объяснил мне, что со мной беседовали кузнецы Ижорского завода. И таких бесед в жизни советского актера немало. Можно было бы привести целый ряд примеров справедливой критики простых советских людей, с которыми нам, актерам, приходится повседневно встречаться.

В последнее время, — начиная с сезона 1952 — 1953 годов, — ленинградский Академический театр драмы имени Пушкина систематически проводит встречи актеров со зрителями непосредственно по окончании спектакля.

По воскресеньям, на утренниках, перед их началом, когда зрительный зал понемногу затемняется и затихает, со сцены объявляют о том, что по окончании спектакля состоится его обсуждение:

— Просьба к зрителям — не расходиться. Просьба к желающим — подготовиться. Просьба к выступающим — говорить с места…

Тотчас после конца спектакля на авансцене выстраивается длинный ряд стульев. Актеры, успевшие разгримироваться, первыми занимают места, затем к ним присоединяются их товарищи, игравшие в последней картине и задержавшиеся за кулисами. Тем временем берет слово режиссер. Он вкратце определяет задачи, стоящие перед драматургом и театром, и открывает обмен мнений.

— Ваша фамилия, товарищ? Необходимо для стенограммы… — спрашивают со сцены, когда оратор, закончив речь, садится на место.

И лишь тогда вы замечаете стенографисток: сидя в боковой ложе и опустив свои тетрадки на красный бархатный барьер, они неприметно для зрителей записывают их выступления.

Театр имени Пушкина удачно использовал преимущества воскресных утренников, — наличие некоторого свободного времени после спектакля, — для организации таких бесед со зрителями.

Инициатива театра встречена хорошо. Обсуждения проходят при многолюдной аудитории и отличной ее активности, порою в атмосфере подлинной взволнованности; за час удается выслушать десять–двенадцать зрителей.

Несомненно, что подобного рода обсуждения, проведенные под впечатлением только что сыгранного спектакля, перед лицом актеров и режиссуры, особенно плодотворны и, можно сказать, обоюдно полезны: они не только служат хорошей проверкой работы театра, но и серьезной школой воспитания зрителей.

Как правило, вскоре после обсуждения в театре на имя актеров приходят письма зрителей, не успевших выступить в прениях или пожелавших более систематизированно изложить свои впечатления, — и я позволю себе привести одно из таких писем, связанное с последней по времени моей работой в театре:

«Обсуждение спектакля «Гражданин Франции», состоявшееся тотчас по его окончании, не могло, конечно, дать возможность высказаться всем желающим, почему я и хотел бы обратиться к вам с этим письмом, уважаемый товарищ Черкасов.

На мой взгляд, пьеса «Гражданин Франции» — произведение весьма слабое. Основной конфликт разработан настолько бледно и вяло, без естественного, изнутри идущего, нарастания действия, что зритель готов воспринять в качестве финала не действительное окончание пьесы (выступление профессора Дюмона с трибуны международного конгресса борцов за мир), а несколько предшествующих картин. Одно это характеризует рыхлость драматургической композиции. Если прибавить к сказанному, что характеристика большинства действующих лиц разработана совсем слабо (Ирен Дюмон — Тери, член Политбюро французской компартии, ассистенты профессора Дюмона), то остаются всего два действующих лица — профессор Дюмон и особенно сторож института папаша Эмэ, в образы которых автор в какой–то степени вдохнул жизнь.

И если из такой композиционно слабой пьесы театру тем не менее удалось создать временами интересный, а в некоторых сценах даже волнующий спектакль, — то это несомненная творческая победа коллектива, объясняемая не только значительностью животрепещущей темы борьбы за мир, но и мастерством актеров.

Но тут же хочется добавить несколько критических строк о вашей игре, уважаемый товарищ Черкасов.

На обсуждении вы сказали, что отнюдь не копировали хорошо известного вам Жолио — Кюри, но старались создать обобщенный тип ученого, профессора, борца за мир. Но разве такой обобщенный тип ученого, пламенного борца за дело мира между народами, мыслим вне своей национальности? Разве Дюмон — Тери не является плотью от плоти французом?

Несомненно, и под пером драматурга, и в исполнении актера Дюмон — Тери должен быть показан таким, чтобы, увидев его, зритель мог бы сразу сказать: он — француз! Не швед, не англичанин, не немец, а именно француз!

Национальными чертами французов, между прочим, являются темперамент, непосредственность, экспрессивность, некоторая горячность, подчас экзальтированность. И если вы играете ученого–француза, то не должны лишать его этих национальных черт. Недопустимо, чтобы принадлежность Дюмон — Тери к французской нации проявлялась только в его высказываниях. Надо, чтобы в манере говорить, в движениях, даже во внешнем облике зритель видел не поляка, не финна, а именно француза, и к тому же парижанина.

Удалось же вам создать образ профессора Полежаева, который при всей его художественной обобщенности все–таки безусловно совсем, совсем русский человек, к тому же, как по всему видно, живущий в специфических условиях, в своеобразной обстановке первых месяцев Октябрьской революции. Таким он должен был быть, — и таким вы его нам показали. Очень хотелось бы, чтобы Дюмон — Тери был французским Полежаевым! Нет ведь никакого сомнения, что если бы Полежаев дожил до наших дней, он был бы в рядах первых борцов за мир — не так ли?

Таким же, только выросшим на французской почве, должен бы стать и Дюмон — Тери! Вспомните образ профессора Дюма из «Девятого вала» Ильи Эренбурга — ведь вы никогда не скажете, что Дюма англичанин, немец или датчанин!.. Нет, Дюма — истинный француз! Таким же должен быть и ваш Дюмон — Тери!..