Травяной венок. Том 1 - Колин Маккалоу

Порции (домашние называли ее Порцеллой) должно было вот-вот исполниться четыре. Это был домашний ребенок. С возрастом по всему телу у нее стали появляться большие, темные родимые пятна, за которые старшие девочки постоянно ее дразнили. Те от души не любили малышку и превращали ее жизнь в постоянное унижение с помощью щипков, тычков, царапин и шлепков, которыми они награждали ее исподтишка. В дополнение ко всему у Порции вместо носа был настоящий изогнутый клюв, унаследованный от Катонов и портивший ее лицо. Однако внешность ее несколько скрашивали чудесные темно-серые глаза, да и по натуре она была очень милой.

Молодой Катон еще не достиг трех лет – однако и внешне и внутренне был уже сущим уродом. Нос его, похоже, рос быстрее, чем все остальное, и был изогнут на римский манер, горбом, а не загибался книзу семитским клювом. При этом величина этого носа совершенно портила пропорции лица, которое в целом было весьма утонченным: изысканных очертаний рот, светящиеся светло-серые глаза, высокие скулы, изящный подбородок. Хотя довольно широкие для малыша плечи и обещали, что впоследствии тот превратится в отлично сложенного мужчину, сейчас он был невероятно тощ, так как не проявлял ни малейшего интереса к пище. Его манера вести себя была совершенно невыносимой, навязчивой и свидетельствовала о типе мышления, который Друзу был более всего ненавистен. Получив ясный и разумный ответ на какой-нибудь из своих бесконечных громких и напористых вопросов, малыш тут же требовал ответа на новый вопрос, порождая подозрение либо в своей тупости, либо в упрямстве и неумении прислушиваться к тому, что говорят другие. Единственной его положительной чертой (должна же быть хоть одна такая черта) было его безусловное преклонение перед молодым Цепионом, с которым он не разлучался ни днем, ни ночью. Когда малыш становился совершенно несносен, одной угрозы отлучить его от брата бывало достаточно, чтобы он тут же стал как шелковый.

Вскоре после того, как Катону-младшему исполнилось два года, Силон нанес Друзу свой последний визит. Марк Ливий теперь был народным трибуном, и Силон считал неразумным демонстрировать всему Риму, что дружба их по-прежнему крепка. Сам будучи отцом, Силон, всякий раз, как ему случалось быть в гостях у Друза, с удовольствием навещал детей. Он приметил маленькую лазутчицу Сервилию, и у него достало объективности рассмеяться над ее презрительным отношением к нему, простому италику. Четырех детей среднего возраста Силон любил, играл и шутил с ними, тогда как молодого Катона невзлюбил сразу, хотя ему и трудно было объяснить причину своего отвращения к двухлетнему малышу.

– С ним я чувствую себя животным, лишенным разума, – говорил он Друзу. – Все мои чувства и инстинкты говорят мне, что это враг.

Дело, очевидно, было в спартанской стойкости, которая была у малыша в крови. Сама по себе черта эта должна была бы вызывать восхищение, но когда Силон видел, как малыш после ушиба или наказания стоит с сухими глазами и сжав зубы, – у него в груди все закипало и в глазах мутилось от ярости. Отчего бы это? – спрашивал он себя и не находил удовлетворительного ответа. Возможно, главной причиной было нескрываемое презрение карапуза к простым италикам – перенятое, безусловно, от Сервилий. Но если при общении с ней Силон не обращал внимания на ее пренебрежение, то после беседы с Катоном-младшим у него надолго сохранялось чувство неприязни к мальчику.

Как-то раз, выведенный из себя настырностью малыша и надменностью по отношению к терпеливо и мягко отвечавшему ему Друзу, Силон сгреб мальчугана, подошел к распахнутому окну, высунул руку наружу, держа Катона-младшего над громоздящимися внизу острыми камнями, и пригрозил:

– Веди себя хорошо, молодой Катон, а не то я сброшу тебя!

Малыш висел над верной смертью, столь же надменный и уверенный в своей судьбе, как и всегда. Никакие встряхивания, угрозы или иные способы воздействия не смогли вырвать у него извинений и обещаний вести себя хорошо. В конце концов Силону пришлось признать свое поражение и вновь поставить упрямца на пол.

– Хорошо, что он еще малыш, – покачав головой, обратился он к Друзу. – Будь он взрослым, Италии ни за что было бы не переубедить римлян!

В другой раз тот же Силон спросил Катона-младшего, кого тот любит.

– Брата, – последовал ответ.

– А еще?

– Брата.

– Да, но после брата – кого ты еще любишь?

– Брата.

– Он что, и вправду больше никого не любит? – ^обернулся Силон к Друзу. – Ни тебя, ни свою бабушку – твою мать?

– Судя по всему, так, – пожал плечами тот. – Никого, кроме брата.

В своем отношении к молодому Катону италийский гость не был исключением. Малыш мало у кого вызывал симпатию.

Дети были постоянно разделены на две враждующие группы: старшие против малышей, объединившихся вокруг отпрыска Катона Салониана. И в детской не смолкали крики и шум битвы. Логично было бы предположить, что первые неизменно одерживали верх, превосходя потомков Катонианского рода по всем статьям. Однако с тех пор, как Катону-младшему исполнилось два года и он начал, в меру своих малых силенок, поддерживать брата и сестру, – приемные дети все чаще давали отпор Сервилиям-Ливиям. В упорстве с малышом тягаться не мог никто: его нельзя было заставить подчиниться ни силой, ни криком, ни логикой. Может, он и был тугодумом, но в самых важных качествах, необходимых для победы – неутомимости, настойчивости, язвительности, напористости, беспощадности, – ему отказать было нельзя.

– Мама, – обратился Друз к матери, подводя итог увиденному и услышанному в детской, – мы ухитрились собрать у себя под крышей все противоречия Рима.

Глава 6

Противники Друза и италийских предводителей также не теряли летом времени даром. Цепион сколачивал оппозицию из всадников, а вместе с Варием сумел настроить против Друза и значительную часть народного собрания. Филипп же, чьи аппетиты всегда превосходили его финансовые возможности, позволил подкупить себя группе всадников и сенаторов, главным богатством которых были их латифундии.

Разумеется, никто не знал, что их ожидает впереди, но в преддверии речи Друза на заседании, которое должно было состояться на сентябрьские календы, все были снедаемы любопытством. Многие сенаторы, позволившие ему увлечь себя красноречием в начале года, желали бы, чтобы красноречие это ему изменило. Исходный энтузиазм и поддержка в сенаторской среде изрядно поубавились, и собравшиеся в Гостилиевой курии первого сентября были намерены заткнуть уши, дабы оградить себя от магии этого оратора.

Вел заседание сената Секст Юлий Цезарь, поскольку сентябрь был одним из месяцев, когда он должен был председательствовать. Это означало, что предварительные формальности строго соблюдены. Сенаторы сидели, переговариваясь, покуда жрецы изучали предзнаменования, возносили молитвы и очищали жертвенники. Наконец сенат принялся за дело. Все, что предшествовало речи народного трибуна, было рассмотрено крайне быстро. Пришел его черед.

Пора. Друз поднялся со скамьи трибунов, установленной под возвышением, где сидели консулы, преторы, курульные эдилы, и прошел к своему привычному месту у больших бронзовых дверей, которые он, как и в предыдущих случаях, попросил закрыть.

– Достопочтенные отцы-основатели, члены римского сената! – мягко обратился он к присутствующим. – Несколько месяцев назад я, выступая в этом самом собрании, говорил о великом зле, укоренившемся среди нас: ager publicus, общественном землевладении. Сегодня я намерен затронуть еще большее зло, которое, если мы его не уничтожим, уничтожит нас. И это будет закат Рима… Я имею в виду положение народностей, живущих с нами бок о бок на этом полуострове – тех, кого мы зовем италиками!

По рядам присутствующих прокатился шум, похожий скорее не на ропот голосов, а на шелест деревьев или жужжание осиного роя. Друз услышал его, уловил его тон, но продолжал, не обращая на это никакого внимания:

– Мы обращаемся с ними, тысячами и тысячами людей, как с гражданами третьего класса – в буквальном смысле слова. Ибо граждане первого класса – это римляне. Граждане второго класса – те, кто пользуется правами латинян. А третий класс – это жители Италии. Те, кого считают недостойными права участвовать в наших римских собраниях. Те, кого облагают податями, бичуют, штрафуют, изгоняют, обирают, эксплуатируют. Те, чьи сыновья, жены, имущество не застрахованы от наших посягательств. Те, кого заставляют воевать на нашей стороне и содержать за свой счет это войско, но от кого при этом ожидают согласия, чтобы войском этим командовали мы. Те, кто, выполни мы свои посулы, ни минуты не стали бы терпеть наши колонии на своей земле. Ибо мы обещали народностям Италии полную автономию в обмен на их солдат и налоги, а затем обманули их, разбросав по их территории свои колонии и тем самым отняв у них лучшую часть их владений и не дав ничего взамен из своего достояния.