Канал имени Москвы - Аноним

Он пришёл, этот зверь. Притаился там, во мгле, за земляным валом, принюхивался, бесшумно облизываясь, и ждал. Но… Ева всегда была уверена, что это она притягивает зверя. Это её личное чудовище, её спрятанная во тьме частичка судьбы. И он не успокоится, пока не настигнет. Или пока Ева сама не посмеет взглянуть в его жёлтые глаза, не посмеет изгнать его во тьму, воспользовавшись силой, данной ей даром или проклятием. На это были их надежды. И Тихона, и Хардова, и даже папины, хоть и для него, учёного, всё это представлялось несколько в ином свете и несколько иных терминах. Но сейчас Ева отчётливо осознала, что зверь здесь не только из-за неё. Не только она оказалась магнитом для чудовища.

Ева боялась себе в этом признаться и не понимала, почему так. Но зверь больше всего ненавидел, а может, даже пугался, — эта мысль посетила Еву впервые, — тех мгновений, когда она думала о Фёдоре. Да только, — и Ева улыбнулась светлой и обречённой улыбкой, — она сейчас думала о нём постоянно. Она чувствовала смятение, страх и радость. Но почему они не пускают её к нему? Хотя бы увидеть? Хоть на несколько минут, на секундочку, хоть… Ведь они даже не договорили и не… дотанцевали. Почему они все спят здесь, воспользовавшись гостеприимством местных гидов, а Фёдора под охраной оставили в лодке? Что с ним? Его болезнь опасна? Но она не боится! Почему Рыжей Анне можно, а ей нет?! Говорят, первое чувство проходит с первым поцелуем, но ничего не прошло.

Ева даже ловила себя на глупых мыслях: может, у неё это не первое чувство, ведь были же какие-то увлечения, или это не считалось поцелуем? Ответа не было. Лишь счастье и горечь от того, что она хочет думать о нём снова и снова.

Ева поднялась на ноги. Почему Рыжей можно, а ей нет? Сейчас она бесшумно проскользнёт на улицу. Её не пугали мглистые предрассветные сумерки. И того, что таит в себе канал до рассвета. Она должна увидеть его.

Ева тихо открыла дверь, и та совсем не заскрипела. Рыжая Анна сидела на пороге и курила трубку с длинным изогнутым мундштуком.

— Куда это ты собралась? — не оборачиваясь, спросила она.

— Разве вы… курите? — не нашлась Ева.

Рыжая усмехнулась:

— Забудь. Тебе нельзя к нему.

— Но почему?!

— Тихо. Сейчас всех перебудишь.

— Ну, пожалуйста, я прошу вас.

— Иди спать.

— Но ведь так нельзя! Пожалуйста… Ведь я люблю его.

Плечи Рыжей еле заметно вздрогнули, но Ева и сама не ожидала, что сможет это произнести. Наконец Анна обернулась. Выпустила большой клуб дыма.

— Ну да, курю иногда, — сказала она.

Коротко усмехнулась. Внимательно посмотрела на девушку. Ева не стала отворачиваться. Рыжая очень мягко улыбнулась. Было что-то в её глазах. Очень хорошее и печальное. И сострадание тоже, но и что-то ещё. Может быть, вера.

Зверь, таящийся во тьме, ждал. В нём клокотала бешеная ярость. Но Ева не ошиблась. Возможно, впервые и пока ещё совсем слабо зверь был напуган.

3

На рассвете третьего дня Хардова поднял дозорный гид:

— Вставайте, вы просили разбудить, если будет что-то странное, необычное.

— В чём дело?

Дозорный посмотрел на направленный на него ствол и коротко улыбнулся. Хардов снял оружие с боевого положения и подумал, что нет, наверное, ничего комичного в том, что даже здесь, среди друзей, он спит по привычке с револьвером под подушкой.

— Мгла рассеялась, — доложил дозорный. — Но… Идёмте. Такого ещё никто не видел.

Через пару минут они уже стояли на укреплённой вершине земляного вала. Дозор и стрелки на пулемётных гнёздах были рады появлению Хардова. Здесь, на границе, он, скорее, являл собой легенду, нежели подозрительного скитальца, каким его видели в зажиточном Дмитрове или в мирной Дубне.

Хардов поплотнее закутался в плащ. Утро выдалось свежим, но этот озноб вряд ли связан с прохладой предрассветного часа.

— Как думаете, на самом деле или… сирены?

Не то чтобы сирен официально не существовало, но о них не принято было говорить, кроме как среди совсем уж своих, вот дозорный и смутился.

Вся раскинувшаяся перед ними Икша оказалась чиста. Впервые разрушенный город полностью открылся с тех пор, как был пожран мглой. Можно даже было разглядеть высокую колокольню вдали на холме, что обычно торчала из тумана, укутанная по самую звонницу. Иногда сирены устраивали из колокольни что-то типа маяка на родном берегу. Шутки шутками, но этот тёмный свет, скользящий по укреплениям земляного вала, уже увёл за собой нескольких полицейских-новобранцев. Видимо, сработал какой-то архетип — никто из них не имел дела с судоходством и не знал о существовании древних маяков. Именно в тот момент Новикову пришлось согласиться на создание сводных отрядов; полиции в чистом виде на линии застав больше не существовало.

— Не думаю, что это сирены. — Хардов улыбнулся дозорному, и тот быстро закивал. Лишь чуть расширенные зрачки выдавали его страх.

«Совсем ещё зелёный, — подумал Хардов. — Свежий выпуск школы гидов. Но держится молодцом».

Ему было чего бояться. И дело даже не в открывшейся картине разрушения. Между пятым и шестым шлюзом, вдоль обоих берегов канала лежал плотный туман. Он словно специально собрался у воды, покинув разрушенный город. Нависал тяжёлыми клубами, набухая и пульсируя, будто распираемый изнутри. Иногда всё прекращалось, исходящее от мглы ощущение угрозы стихало, и тогда оставалась в её непроницаемой поверхности какая-то отвратительная жуткая притягательность. Как и любой кошмар, туман умел манить, обещая освобождение от страха и прощение тем, кто дрогнет.

Хардов нехарактерным для себя движением облизал губы. Он ждал чего-то в этом роде. Кто-то из них двоих, он или Шатун, угодит теперь в собственные сети. И невозможно было предсказать, кто пропадёт, а кто останется.

«Обычно в подобных ситуациях остаются такие, как Трофим», — вдруг усмехнулся Хардов. И эта шальная усмешка ему очень не понравилась.

Хардов, чуть сощурив взгляд, смотрел на канал, обложенный мглой. Он был уже в форме. Туман, как армия, стянувшая все силы в боевом прядке, навис над тонкой полоской воды, тонкой струйкой жизни между шлюзами, прозванными Тёмными. Он и сам был полон жизни. Только иной, неведомой, порождённой с изнаночной стороны мира, тёмной жизни, словно сумевшей выбраться из дурных снов. Хардову было известно, что это. Хорошо известно. «Анне придётся туго», — мелькнула быстрая мысль.

И тут же ушла. Им всем придётся туго.

— Выстроился, как на параде, — дошёл до него нарочито бодрый голос дозорного. И Хардов уловил в нём те же шальные интонации.

«Не совсем», — хмуро подумал он. Перевёл взгляд на притихший разрушенный город, из которого постепенно уходили сумерки. Но скорый солнечный свет вряд ли теперь поможет Икше. Лишь в нескольких местах ещё слабо теплилась память о других временах. И когда возвращалась мгла, эта память пряталась куда-то очень глубоко, но всё ещё была жива. Весь остальной город теперь Сталиным. И его тишина была обманчивой. Тени никуда не уйдут из скривлений разрушенных улиц, и выбитые окна домов будут следить за вами множеством чёрных пустых глазниц, следить со злорадством, алчностью и предвкушением, как паутина, лишь на время оставленная хищной тварью.

Прежде чем перевести взгляд ближе, на причал для гидов, где Хардов уже заметил кое-кого, он снова посмотрел на далёкий холм. Его обходной путь лежал там, вёл через колокольню, — одно из немногих всё ещё живых мест, — выше звонницы которой туман никогда не поднимался. Вот и пришла пора уходить, лучшего времени не будет.

«Ах, Анна, Анна». — Хардов покачал головой. Теперь он смотрел на свою лодку и тех, кто сейчас спешил от неё вернуться в расположение гидов. Даже с такого расстояния ему не пришлось напрягать зрение, чтобы различить две знакомые фигурки. Эта рыжая копна… Хардов чуть задумчиво улыбнулся. Анна шла лёгкой походкой гида, но и Ева, закутанная в плащ, который он когда-то дал ей, оказалось, здорово изменилась за это время. Её походка стала ровной, уверенной.

— Женщины, — еле слышно процедил Хардов.

Дозорный гид во все глаза смотрел на туман по берегам.

В нём снова началось хаотичное движение, но теперь у самой кромки воды, словно там скрывалось нечто огромное.

— Как вы думаете, готовится нападение? — чуть подосипшим голосом спросил дозорный.

— Вряд ли, — отозвался Хардов.

— Но, вы не знаете, что всё это?..

Хардов кивнул. И обнаружил, что молодцеватый румянец совсем покинул щёки парня.

— Знаю, — сказал он.

4

Когда Хардов вошёл в носовую каюту, Фёдор всё ещё, по-видимому, находился под действием настоя Рыжей Анны. Он растянулся на своей лежанке, и внешне это напоминало болезненный сон, неглубокое прерывистое забытьё. В каюте было сумрачно, и такая же тяжесть лежала на душе у Хардова.