Рассветная бухта - Тана Френч

— Да ладно, что за ерунда. Никто не говорит, что мы должны ее столкнуть. Но… пусть природа возьмет свое.

В некотором смысле я почувствовал облегчение — пусть горькое и слабое, но все же облегчение. Ричи никогда не стал бы детективом. Даже если бы и не это дело, даже если я не был бы таким тупым, слабым и жалким, даже если бы я видел не только то, что хочу увидеть, все равно — рано или поздно все вышло бы точно так же.

— Я тебе не какой-то там Дэвид Аттенборо. Я не сижу на трибуне и не смотрю на то, как природа берет свое. Если когда-нибудь я поймаю себя на такой мысли, то сам спрыгну с небоскреба. — В моем голосе зазвучала нота отвращения. Ричи содрогнулся, но я почувствовал лишь холодную радость. — Убийство — это часть природы. Неужели не замечал? Люди калечат друг друга, насилуют, убивают — делают все то же, что и животные. Это все часть природы. Она мой главный враг, дьявол, с которым я борюсь. Если у тебя все по-другому, ты выбрал не ту работу.

Ричи не ответил; опустив голову, он водил ногтем по столу, выписывая невидимые геометрические узоры, — я вспомнил, что он так же рисовал их на окне наблюдательной комнаты, и мне показалось, что это было сто лет назад.

— Так что ты будешь делать? — наконец спросил он. — Просто сдашь вещдок, словно ничего не произошло?

«Ты», не «мы».

— Даже если бы это было в моем стиле, такой возможности у меня нет. Дина меня не застала.

Ричи тупо уставился на меня.

— Твою мать, — выдохнул он, словно кто-то ударил его в живот.

— Угу, твою мать. Поверь мне, Куигли такого случая не упустит. Что я тебе говорил всего пару дней назад? Куигли с удовольствием бросит нас под танк. Не помогай ему в этом.

Он побелел еще сильнее. Во мне проснулся садист — у меня не осталось сил держать его под замком в одном из темных чуланов, — и вид побелевшего Ричи доставлял ему огромное удовольствие.

— Что мы будем делать? — спросил он дрогнувшим голосом.

Он протянул ко мне руки, словно я герой в сверкающих доспехах.

— Мы — ничего. Ты идешь домой.

Ричи неуверенно взглянул на меня, пытаясь понять смысл моих слов. В комнате было холодно, и он — в одной рубашке — замерз и теперь дрожал, сам того не замечая.

— Собери вещи и иди домой, — сказал я. — Сиди там, пока я тебя не вызову. Можешь в это время подумать о том, как будешь оправдываться перед главным инспектором, однако вряд ли это что-то изменит.

— А ты что будешь делать?

Я встал, опираясь о стол словно старик.

— Это не твоя проблема.

— А что будет со мной? — спросил Ричи после паузы.

К его чести, он заговорил об этом только сейчас.

— Снова наденешь форму. И больше ее не снимешь.

Я по-прежнему смотрел на свои ладони, лежащие на столе, однако краем глаза видел, как он бессмысленно кивает, пытаясь переварить услышанное.

— Ты был прав, — сказал я. — Мы хорошо сработались. Мы бы стали отличными напарниками.

— Да, это точно. — В голосе Ричи зазвучала такая печаль, что я едва не вздрогнул.

Он подобрал стопку отчетов и встал, но с места не сдвинулся. Я не поднимал глаз. Минуту спустя Ричи сказал:

— Я хочу извиниться. Знаю, на данном этапе это ни хрена не поможет, но все равно — мне очень, очень жаль, что все так вышло.

— Иди домой.

Я все так же смотрел на свои руки, пока они не расплылись, не превратились в странных белых существ, в бесформенных червей, готовых к нападению. Наконец я услышал, как закрылась дверь. Свет бил в меня со всех сторон, рикошетил от пластикового окошка в пакете для вещдоков и колол глаза. Никогда я еще не был в комнате, которая казалась столь дико яркой и такой пустой.

18

Их было так много — комнаты в обветшалых сельских участках, где пахнет плесенью и немытыми ногами; гостиные, набитые мебелью в цветочек и открытками с изображениями святых — этими сияющими медалями респектабельности; кухни в многоэтажках, где хнычут младенцы, посасывая кока-колу из бутылочки, и где столы завалены окурками и залеплены коркой из кукурузных хлопьев; наши собственные комнаты для допросов, где тихо, словно в святая святых, такие знакомые, что я даже с закрытыми глазами мог бы найти любое граффити, любую трещинку в стене. Все это — комнаты, где я взглянул в глаза убийце и сказал: «Ты. Ты это сделал».

Я помню каждую, я их коллекционирую — колоду ярко разукрашенных карточек, которые нужно хранить в бархате и просматривать по ночам, если день выдался слишком долгим и тебе не спится. Я помню, было ли там тепло или холодно, помню, как свет впитывался в облупившуюся желтую краску и заставлял вспыхнуть синюю кружку, помню, проникал ли мой голос во все уголки под потолком или же его глушили тяжелые занавески и фарфоровые украшения. Я помню текстуру деревянных стульев, колыхание паутинки, мягкое постукивание капель по раковине, податливый ковер под подошвами ботинок. «В доме Отца Моего обителей много»: если я когда-нибудь обзаведусь обителью, она будет состоять из этих комнат.

Я всегда любил простоту. «У тебя все черное и белое», — сказал Ричи, словно обвиняя меня, однако в действительности почти каждое дело об убийстве либо простое, либо может стать простым. Это необходимо, да — но это и поразительно: если и есть на свете чудеса, то вот вам одно из них. В этих комнатах огромный шипящий клубок теней всего мира сгорает дотла, все его коварные оттенки серого натачиваются до чистоты ножевого лезвия. Две режущие кромки: причина и следствие, добро и зло. Мне эти комнаты кажутся прекрасными. Я вхожу в них как к себе домой, как боксер — на ринг; там я собран и чувствую себя энергичным и непобедимым.

Больничная палата Дженни Спейн — единственная комната, которой я боялся: либо потому, что тьма в ней была острее любого предмета, к которому я когда-либо прикасался, либо потому, что внутренний голос подсказывал мне, что она совсем не заточена, что тени в ней до сих пор пересекаются и плодятся, и на этот раз их не остановить.

Они обе были там — Дженни и Фиона. Когда я открыл дверь, они повернули головы в мою сторону, но разговора я не прервал — они просто молчали. Фиона сидела у кровати на крошечном пластиковом кресле, сжимая ладонь Дженни, лежащую на ветхом одеяле. Они уставились на меня; худые лица, в которых боль навсегда прорезала морщины, пустые голубые глаза. Кто-то сумел вымыть Дженни голову — без выпрямителей ее волосы стали мягкими и пушистыми словно у девочки. Вода смыла искусственный загар, сделав Дженни даже более бледной, чем Фиона. Я впервые заметил, что они похожи.

— Извините за беспокойство, — сказал я. — Мисс Рафферти, мне нужно поговорить с миссис Спейн.

Фиона еще крепче сжала руку Дженни.

— Я останусь.

Она все знала.

— Боюсь, что это невозможно, — сказал я.

— Тогда она не будет с вами разговаривать. И в любом случае она не в состоянии. Я не позволю вам ее запугивать.

— Я и не собираюсь никого запугивать. Если миссис Спейн хочет, чтобы при нашем разговоре присутствовал адвокат, пусть попросит об этом, однако посторонних в комнате быть не должно. Уверен, вы все понимаете.

Дженни мягко положила руку Фионы на подлокотник кресла.

— Все нормально, — сказала она. — У меня все в порядке.

— Нет, не в порядке.

— Да нет же, честно. — Врачи уменьшили дозу болеутоляющих: Дженни по-прежнему двигалась так, словно она под водой, а лицо выглядело неестественно спокойным, почти обмякшим, как будто у нее были перерезаны какие-то важные мышцы, однако ее глаза уже фокусировались на объектах и говорила она отчетливо, хоть и медленно. Она уже была в состоянии давать показания — если бы до этого дошло. — Ну же, Фиона. Выйди ненадолго.

Я держал дверь открытой, пока Фиона неохотно вставала с кресла и надевала пальто.

— Да, возвращайтесь, — сказал я ей. — С вами мне тоже нужно побеседовать. Это важно.

Фиона не ответила; ее взгляд по-прежнему был устремлен на Дженни. Когда Дженни кивнула, Фиона протиснулась мимо меня в дверь и зашагала по коридору. Убедившись в том, что она действительно ушла, я закрыл дверь.

Поставив чемоданчик у кровати, я повесил пальто на ручку двери и придвинул кресло так, что мои колени уткнулись в ее одеяло. Дженни следила за мной устало и не проявляя интереса, словно я очередной врач, снующий туда-сюда с приборами, которые гудят, мигают и причиняют боль. Толстую повязку на щеке сменила узкая аккуратная полоска; на Дженни надели что-то синее и мягкое — майку или пижамную куртку с длинными рукавами. Через один из них была продета тонкая резиновая трубка капельницы. За окном высокое дерево кружило карусели из блестящих листьев на фоне голубого неба.

— Миссис Спейн, нам надо поговорить.

Она следила за мной, откинувшись на подушку, терпеливо ждала, когда я закончу и уйду, оставлю ее гипнотизировать себя движущимися листьями. Она хотела раствориться в них — искорка света, дуновение ветерка, и больше ее нет.