Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Романтика изгнания очень сильна, к тому же дает возможность простого, редуцированного взгляда. А Бродский не поддавался простым определениям. Он не хотел выступать в роли жертвы. Проблема в том, что он был изгнанником, причем дважды: один раз сослан в лагерь, другой — выслан из страны. Но в обоих случаях положение изгнанника подходило ему как нельзя лучше. Не желая показаться поверхностным, хочу сказать, что для Иосифа ссылка, несмотря на то что она была вынужденной, стала в каком-то смысле освобождением; ссылка дала ему возможность почувствовать экзистенциальную свободу, на худой конец свободу стоика, в противовес несвободе духа в репрессивном обществе. Проводником этой свободы, если помнить о переводах, которые он делал в трудовом лагере, был английский язык. Иосиф не вернулся в Россию, когда мог вернуться, и хотел, чтобы его дочь росла в Америке и чтобы ее родным языком был английский. Но его отношение к изгнанию противоречило общепринятому.

Как можно примирить величие и скромность положения Бродского в американской литературе?

Иосиф, как я уже говорил, был ходячим противоречием. Это то, что отличает поэта. Примирить его невозможно. Иосиф глубоко любил американскую культуру и страстно любил английский язык и английскую поэзию. Истинно любящий преклоняется перед тем, кого любит. А величие — это свойство любви как таковой, не положения любящего.

Некоторые критики считали Бродского образцом полярности: его называли жертвой изгнания и бездушным амбициозным карьеристом, скромным человеком и тщеславным эгоистом, верным и щедрым другом и злопамятным соперником, глубоко верующим человеком и умствующим циником, которому не хватает человечности, и т. д. и т. п. Правомерен ли такой подход?

Да. Но стоит только отбросить в сторону предвзятость критика, как ослабевает и само его эго, и полярность выступает в своем истинном свете: две половинки души, борющиеся между собой. Многие критики сами являются карьеристами и эгоистами, они злопамятны и циничны. Суть в том, что Иосиф честнее относился к самому себе, чем большинство критиков, пишущих с точки зрения следователя, а не подследственного. Достоинства Иосифа были гораздо существеннее и менее многочисленны, чем его пороки. Самым оголтелым его критикам я бы сказал: "Врач, исцелися сам".

Помните ли вы ваш последний разговор с Иосифом?

Да. Мы говорили по телефону за три дня до его смерти, все еще работал в академии, и мы с Иосифом продолжали заниматься нашим совместным проектом распространения поэтических антологий по стране. Иосиф позвонил мне в бюро и сказал: "Билл, ты знаешь, о чем написана вся американская поэзия?" — "Нет, Иосиф, не знаю. О чем же?" — "Вся американская поэзия — о колесах, о вольном пути. Она вся о колесах". — "Хорошо", — сказал я. "Так знаешь, что ты должен сделать?" — спросил он. "Нет, Иосиф, не знаю. Так что я должен сделать?" — "Ты должен позвонить "тимстерам"[167]. Мы должны расписать грузовики стихами: они будут доставлять по утрам молоко в супермаркеты, а вместе с молоком — и поэзию". Поскольку всем известно, что "Teamsters Union" полностью коррумпирован, я ответил: "Иосиф, ты хочешь, чтобы Американская поэтическая академия сотрудничала с организованной преступностью?" Последовала пауза. Затем Иосиф сказал: "Билл, в организованной преступности есть одно преимущество — она организована". Это было последнее, что я от него услышал.

Как разыграл он последний акт своей жизненной драмы — возвращение/невозвращение в Россию?

Я недостаточно близко знал Иосифа, чтобы он посвящал меня в это. Думаю, его отказ вернуться в Россию во многом связан с тем, что при жизни родителей он не смог добиться разрешения туда поехать. Это, как мне кажется, было главной трагедией его жизни.

Есть ли у вас стихотворение, посвященное Иосифу? Можно мне включить его в книгу?

Да, вы можете взять "Bloom's Photograph".

Перевод с английского Лидии Семеновой

И.Б.

В Рейкьявике саммит по разоружению провалился,

но мы выжили посреди завалов

из мертвых листьев, усыпавших эспланаду

около мавзолея генерала Гранта.

Ветер укладывал листья в груды

между скамейками и пожухлым газоном,

где-то далеко эскалация увяданья

продолжалась, а здесь разумные надежды

сдувало ветром. В безопасности, вместе

мы перечитывали Джеймса Джойса,

когда к церкви напротив подъехал

белый "Ролс-ройс". Невеста появилась

на свет, сияя и торжествуя,

словно будущее в подвенечном платье

вопреки Рейкьявику подарило надежду.

Это видение, покрытое позолотой

осеннего света, прервало цепочку

адюльтеров Молли Блум, увяданье

листьев было остановлено на время,

но тут молодожены внезапно исчезли

из виду. Тот выцветший снимок

жены, лелеемый Блумом, тенью

лег на невесту: одно дуновенье

ветра — и самый зеленый из листьев

гибнет. Теперь — перемена декораций.

Улисс Грант в разгаре боя

сидит, хладнокровней камня, поглощенный

составленьем письма, адресованного миссис

Грант, чтобы наконец объясниться:

все, во что он верил, исчезло,

подобно дыму. Попыхивая сигарой,

он заливает Теннесси кровью,

хороня совесть в каждом стакане

виски, и говорит генералу

Ли в Аппоматоксе, что победа

была печальной, что ему не по вкусу

унижать других — он жил без иллюзий.

Пусть же и нам дарованы будут

еще одна ясная холодная осень

и знание, как уходить со сцены.

Вечер. Невеста снимает платье.

Мальчишки колотят мячом о стену

мавзолея. Мы закрываем книгу

на слове "да" в Моллином монологе.[168]

ЛЕС МАРРЕЙ[169], 9 НОЯБРЯ 2004, СТОКГОЛЬМ

Вас считают этаким эксцентричным австралийцем, деревенским поэтом, говорящим от имени городской культуры, католиком, говорящим от лица людей, по большей части неверующих[170]. Вас устраивает такое восприятие?

Я не говорю ни от чьего имени, я обращаюсь к читателям поэзии. Они могут быть католиками, евреями, кем угодно. Я говорю от себя лично. Я — католик и не верю, что все остальные — люди неверующие. Интеллектуалы, возможно, чаще всего и являются атеистами, или от них ждут, чтобы они были таковыми. Но более широкая публика очень неоднородна: кто-то верующий, кто-то даже католик. Я обращаюсь к тем, кто хочет меня читать.

Какой литературной традиции вы придерживаетесь?

Своей собственной. Она опирается на творчество некоторых моих австралийских предшественников, в особенности такого поэта, как Кеннет Слессор, а также Роланда Робинсона, Джеймса Маколи и других, чья поэтическая манера слегка отличается от европейской.

В каком возрасте вы их для себя открыли?

В школе мне рассказал о них мой учитель физкультуры: он понял, что я все равно не буду играть в футбол, и решил приобщить меня к поэзии.

Известны ли они за пределами Австралии?

Сейчас они становятся все более известными, в частности благодаря тому, что я пытаюсь сделать их известными. Британская Империя полагала, что только Англия способна породить поэзию. Мы же существовали для производства на свет солдат и шерсти.

Вы составили антологию "Five Fathers: Five Australian Poets of the Preacademic Era". В выборе этих пяти поэтов вы руководствовались вашими личными пристрастиями или это ведущие австралийские поэты?

Это ведущие австралийские поэты 1930–1965 годов: Кеннет Слессор, Роланд Робинсон, Дэвид Кэмпбелл, Джеймс Маколи и Фрэнсис Уэбб. Великое поколение поэтов-отцов. Мне кажется, книга получилась хорошей. Я только что закончил подготовку еще одной антологии, посвященной на сей раз ранней австралийской поэзии: один из поэтов, входящих в нее, отбывал в начале XIX века каторгу. Антология называется "Hell and After" и должна выйти в феврале следующего года. Поэта-каторжника зовут Макнамара. Наша народная традиция баллады восходит главным образом к нему. В книгу вошли стихи еще трех поэтов, родившихся и живших в девятнадцатом веке.

В ваших стихах часто рассказывается какая-нибудь история. Это сознательный прием?

Да. Я исхожу из устной традиции рассказа. Я вырос на этих историях; они окружали меня повсюду. Мой отец был прекрасным рассказчиком. Он был едва грамотным: любил бальные танцы, сплетни и разные истории. Сплетни и истории — это, разумеется, одно и то же.

У вас много метрически правильных стихов. Вы любите рифмованные стихи?

Да. И все любят, за исключением Джона Эшбери. Я ведь пишу не только для интеллектуалов и ученых. Когда мне хочется, я рифмую. Но не всегда. Кстати, из рифм я создаю джаз, как бы рифмуя. Поэзия должна обращаться и к телу тоже, не только к душе. В наши дни слишком многие поэты совершают Аристотелеву ошибку: божественным началом в человеке они считают один только интеллект.