Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Трудно тосковать по стране, которая так плохо с тобой обошлась.

Да, конечно.

Подобно Мандельштаму и Пастернаку, Бродский в своей поэзии перекидывал мостик между христианской и еврейской культурами. Каждый год он писал рождественские стихи. И все же многие православные русские не воспринимают его как христианского поэта. Что вы думаете по этому поводу?

Все мы делаем то же самое. Путь от Авраама к Иисусу можно назвать еврейской эволюцией, нравственной и духовной. Разница состоит лишь в том, принимаешь ты Христа или нет. Что же касается русской культуры, то она всегда была антисемитской, как мне кажется.

Возможно, вы не знаете, но в 1963 году Бродский написал поэму "Исаак и Авраам", где выступал, так сказать, скорее от имени сына, нежели отца.

Человеческая жертва неизбежна в этом мире. Знаете, я постоянно задаюсь вопросом: сколько требуется человеческих жертв для создания одного-единственного произведения искусства? Вот, собственно, в чем заключаются и эта традиция, и эта эволюция: принесение жертвы, ее поглощение и ее переработка до степени выносимости людьми. В итоге Бог берет жертву на себя и тем самым лишает законности все последующие буквальные человеческие жертвоприношения. Мне очень даже нравится еврейская эволюция!

Почему?

Иисус сказал Самаритянке: "Спасение пребудет через евреев". Английская теория эволюции — Чарльз Дарвин, Ричард Доукинс и им подобные — сводит человеческие существа к взаимозаменяемым единицам. Она приносит в жертву нас всех, обращает нас в деньги, тогда как иудейство обращает нас в личностей. Личность умирает и возрождается — тем самым остается. А это и есть самая главная эволюция.

Бродский был на редкость эрудированным. Вы тоже считаете, что поэт должен быть вездесущ и всеведущ?

Да, и сам я стараюсь знать как можно больше. Мне всегда было интересно абсолютно все; для меня знать все было вопросом чести. Мне кажется, поэт должен знать все. Но многим поэтам не хватает подобной широты знаний. Я не уступал Бродскому в эрудированности, поэтому нам всегда было интересно друг с другом.

Сэр Исайя Берлин однажды сказал, что когда общаешься с Бродским, чувствуешь себя в присутствии гения. Вы ощущали когда-нибудь нечто подобное?

Нет, но я чувствовал, что общаюсь с исключительно умным человеком. Я не очень понимаю, что значит гений.

Есть ли у вас стихотворение, посвященное или адресованное Бродскому?

Боюсь, что нет.

Как жаль! Все мои интервью с поэтами заканчиваются стихами Иосифу. Может быть, вы напишете такое стихотворение, когда вернетесь домой?

Попробую.

Перевод с английского Лидии Семеновой

29 декабря 2004 года я получила стихотворение: оно пришло из Австралии по почте; Лес Маррей отправил его 19 декабря, снабдив следующей припиской: "Боюсь, я уже опоздал со своим стихотворением и Вы не успеете включить его в Ваш проект, но я тем не менее посылаю Вам его хотя бы потому, что оно частично вызвано разговором, который был у меня как-то с Иосифом. Он сказал мне, что вынашивает идею стать христианином, пресвитерианином, если быть точнее. Простите за неологизм "gentrifical force". Он возник из "gentrification"[176]. Подозреваю, что это практически сильнейшая из задействованных общественных сил. А церковь очень часто уличается в пособничестве. Засим отдаю это стихотворение на Ваш суд".

Памяти Иосифа Бродского

Желанье быть правым

поспешно оставило нас,

но некоторые пришли

к Богу, в надежде на то,

что до сих пор они ошибались.

Прощай же, новомодная

центробежная сила!

Эта церковь — угловатое яйцо:

на дальней стене, высоко —

Евангелие, из тех времен,

когда он не был лишь книгой.

Все суждения кончаются здесь.

Свобода поедает свободу,

справедливость есть справедливость, любовь —

любовь. Но скучный старик говорит:

"Церковь заставляет меня желать греха".

В английской эволюции мы — деньги,

гены, чтобы купить в дарвиновских лавках

новые гены, до неразличимости личности.

Церковь же поднялась из еврейской эволюции.

Лишь один из многих тысяч,

голый в грязной канаве, скажет:

"Истинный бог жертвует плоть и кровь.

Ложные боги требуют ваших жертв".[177]

АЛЛАН МАИЕРС[178], НОЯБРЬ 2003 — СЕНТЯБРЬ 2004

Возможно, вы единственный, кто может дать русскому читателю подробный отчет о посещениях Бродским Англии: вы были его другом и переводчиком более двадцати лет. Когда вы услышали о нем впервые?

Впервые я услышал о Иосифе Бродском в начале 1960-х годов, когда на Би-Би-Си инсценировали стенограмму судебного процесса по делу Бродского, обвиняемого в тунеядстве. Меня потрясла смелость ответов Бродского на судебном заседании, несмотря на то что я слышал их в исполнении актера, говорившего томным, "поэтическим" голосом, словно желая подчеркнуть жестокость государственной машины, давящей беззащитного художника. По радио читались также ранние стихотворения Иосифа в переводе Николаса Бетелла, и они произвели на меня сильное впечатление, хотя сам Иосиф их не ценил и постепенно перерабатывал. Я помню, мне не понравилась дописанная позднее часть "Большой элегии Джону Донну". Мне она показалась лишней, ненужной, на что Иосиф спустя много времени мрачно сказал, что мне просто не хватило запаса "крылатых выражений", чтобы ее понять. Это напомнило мне короткометражный фильм, в котором показывалось, как Пикассо работает над одной своей незначительной абстракцией. Мне все время хотелось крикнуть: "Остановись, мгновение! Ты прекрасно!" Но он все продолжал писать. Это вопрос вкуса, восприятия.

Иосиф был близким другом вашей жены, Дианы. Это она помогла вам понять огромность таланта, которым обладал Иосиф?

Иосиф приобретал все больший вес отчасти благодаря упоминаниям — правда, поверхностным и тенденциозным — в британской прессе. Диана рассказывала, как Иосиф заходил к ней и читал только что написанные стихи в своей непередаваемой манере, потрясающей, трагической. От нее я узнал, что он перепробовал массу ремесел, чтобы заработать на жизнь, и что слава его неуклонно росла, несмотря на то что его имя было в Советском Союзе под запретом. Более того, он советовался с ней по поводу того, что в данный момент писал, а однажды заявил, что она говорила ему то, чего он раньше ни от кого не слышал. Однажды он даже прилетел повидаться с ней в Тбилиси, так как в Ленинграде они разминулись. Улицы Тбилиси покрывал снег — редкое явление, хотя у Пастернака есть об этом стихи.

Когда Диана, после того как мы поженились, прилетела в 1967 году в Лондон, в руках у нее была охапка цветов от Иосифа, наказавшего положить их к подножию статуи Джона Донна в соборе святого Павла. Мы тут же, не раздумывая, сели на метро и отправились исполнять повеление Иосифа. Останавливаясь у нас в Англии, Иосиф продолжал советоваться с Дианой по поводу написанного; кроме того, он звонил нам из всех точек земного шара и по телефону читал свои стихи.

Память подсказывает мне, что я получил сообщение из Вены о том, что Иосиф, вместе со своим героем, Оденом, собирается прибыть в Лондон, на Международный фестиваль поэзии. Это был 1972 год. Как было условлено, я позвонил в Совет по культуре Чарльзу Осборну. Мне показалось, что это сообщение застало его врасплох: я говорил о человеке, о ко- тором он, вероятнее всего, никогда не слышал. Выступление Иосифа в зале королевы Елизаветы стало сюрпризом для очень многих и породило множество толков. Всё это, вместе с его ссылкой на Север в 1960-х и недавним драматическим отъездом из СССР с билетом в один конец, окружило личность Иосифа ореолом загадочности и героизма. К сожалению, печальные факты его биографии способствовали и тому, что журналисты и критики стали судить о его стихах главным образом как о "поэзии изгнания".

Итак, до июня 1972 года вы с Иосифом не встречались. Какое у вас было впечатление о нем как о человеке, когда вы наконец увидели его, так сказать, во плоти?

С Иосифом я в конце концов познакомился, когда он отправился в Хэмпстед навестить Ал Апвареса, после чего мы все дружно переместились, так сказать, в ресторан на Фласк Уок, который назывался, если не ошибаюсь, "Белый медведь". И тут я обнаружил, что передо мной не томный эстет, а сильный, уверенный в себе человек. Рыжеволосый, широколобый — он был весьма красив. Вел он себя экспансивно и отличался прекрасным чувством юмора, которое проявлялось у него по принципу набоковского каламбура: "Ajnd-drop-offI" ("Андропов"). Кстати, он утверждал, что Набоков поселился в швейцарском местечке Веве, потому что оно соответствовало его инициалам: В. В. Иосиф редко смеялся во весь голос — у него была привычка обезоруживающе улыбаться, не раскрывая губ, словно он хотел сделать смешное лицо.