Понять - простить - Петр Краснов

— Да.

— Не могла же она не знать про события в Аргентине сто лет тому назад! Чья-то сильная, подлая и мерзкая рука руководит человечеством, и человечество ей повинуется. Я четвертый год живу на этом посту и рад, что я далек от людей.

XX

Долго длилось молчание. Наконец Игрунька прервал его.

— Как же и чем это все кончилось? — спросил он.

— Что? — вздрогнув, воскликнул задумавшийся Моринаго.

Он точно ушел в какой-то иной мир и забыл, о чем он рассказывал.

— Правление Розаса в Аргентине.

— Ах, да, — Моринаго встал, прошелся по террасе и остановился, прислонившись спиной к столбу. — Кончилось… Все кончается на свете. Это, кажется, еще царь Соломон сказал.

— Кончится и ваш большевизм, — сказал лейтенант Монтес де Око.

— Да, конечно, кончится и ваш большевизм, — повторил Моринаго. — Только я бы хотел, чтобы не так благополучно для ваших негодяев, как он кончился для аргентинских. Прощать и миловать их нечего. Видите, Розас писал о том, что пламя аргентинской революции освободит все народы мира от власти «господ», и задача аргентинской красной республики стать во главе этого широкого освободительного движения. Народ верил этому. На деле все шло по-иному. Европейские державы подвергли Аргентину блокаде, соседние государства прекратили с ней сношения, потому что под управлением Розаса Аргентинская республика обратилась в кровавый сумасшедший дом. Хозяйство, промышленность и торговля страны были разрушены до основания. Бумажные аргентинские деньги потеряли ценность. Того, что собирали от жителей натурой, едва хватало на содержание правительства и красной армии. Население плодороднейшей страны вымирало от голода. Розас всеми мерами добивался кредита от иностранных государств и признания своего правительства. Обещаниями концессий в стране он надеялся купить их милость. И так же, как теперь у вас, — первой на эти предложения откликнулась Англия. Бизнес (business) для нее всегда бизнес, и золото не пахнет кровью растерзанных жертв. Снаружи страна джентльменов — внутри страна торгашей. Наверху несколько пышных львов, а под ними громадное алчное стадо гиен, это было всегда, это осталось и теперь. Моринаго остановился в задумчивости.

— Вы, однако, не любите Англии, — сказал Монтес де Око.

— Гроб покрашенный, как сказано в Евангелии, внутри же полный костей и всякой мерзости. Алчность масс, прикрываемая милосердием лордов, жестокость и холодное зверство. Они завели теперь сношения с русскими коммунистами. Тогда они заключили торговый договор с Розасом. В те годы лицемерие Англии не имело пределов. В английских газетах писали: "Когда к нам в лавку приходит покупатель, мы не просим у него доказательств, что он не бьет своей жены". "Мы не имеем права вмешиваться во внутренние дела чужого государства", — писали те самые газеты, которые открывали подписку для сбора денег на помощь отрядам итальянского революционера Гарибальди.

— Видно, одно — восставать против королевской власти, а другое — бороться с проходимцами, вышедшими из толпы, — сказал Монтес де Око.

— Впрочем, — продолжал свой рассказ Моринаго, — и своя печать не отставала от английской в восхвалении кровавого диктатора. Его называли "красным преобразователем мира", "блюстителем революционной совести", писали, что его власть "тверда, как скала", что народ любит «своего» Розаса и что бесчисленные восстания — это дело рук белых из Монтевидео. Чтобы развратить эмигрантов, Розас заводит там большую газету «Диарио». Эта газета проповедовала среди аргентинской эмиграции возвращение домой, признание красного правительства и покаяние. Льстецы, или «adulatores», расхваливали в этой газете Розаса, рисуя его убежденным гуманистом, антимилитаристом и защитником «народа». Они оправдывали террор, указывая на то, что Розас как народный диктатор должен быть беспощаден с врагами народа. «Embusteros», или врали, — описывали процветание и богатство Аргентины под управлением Розаса. «Alcahuetas», или сводни, разъезжали по соседним странам, сманивая и покупая приверженцев Розасу. И так продолжалось более двадцати лет. Мой дед родился в дни царствования кровавого диктатора и вырос при нем и в ненависти к нему. В 1852 году восстание началось в красной армии. Несколько красных полков объединились около военного помощника Розаса генерала Хозе Уркиса. Народ примкнул к восставшим. Толпы молодежи стремились в ряды blancos, в их числе был и мой восемнадцатилетний дед. Красные части стали переходить на сторону восставших, Дружно поддержанных эмиграцией. 2 февраля 1852 года в буэнос-айресских газетах писали, что правительство быстро справится с "белыми бандами" и жестоко расправится с "врагами народа", а 3 февраля войска Розаса были разбиты генералом Уркисом. Розас со своими министрами сел на корабль и уехал в Англию, где спустя много лет умер в сказочной роскоши, созданной на награбленные и заблаговременно переведенные в Англию деньги. 15 февраля армия генерала Уркиса вступила в Буэнос-Айрес. Мой дед рассказывал, как у него дрожало сердце от восторга и градом текли слезы при виде ликования освобожденного народа. Их осыпали цветами, они были окружены самым нежным вниманием. Женщины и девушки целовали стремена всадников и руки пехотинцев. Тогда и женился мой дед на влюбившейся в него девушке-испанке. Англия первая признала правительство генерала Уркиса.

— Но почему же, — вставая, в волнении воскликнул Игрунька, — Уркис не потребовал от Англии выдачи Розаса и награбленного имущества и не учинил над ним настоящего народного суда?

Моринаго повернулся лицом к реке и долго ничего не отвечал. Месяц высоко стоял над водой, отражаясь в ее зеркале. Глубокая ночь была кругом, и лес застыл в неподвижном сне.

— Почему? — наконец, сказал он. — Blancos — христиане, «Colorados» — атеисты, и что можно одним, того нельзя другим.

— Нет!.. Я!.. — задыхаясь и дрожа, воскликнул Игрунька. — Я бы всех их!.. Всех живыми бы сжег!.. Я бы всю сумму мучений, которым они подвергали белых, заставил бы каждого испытать…

— Даже если бы среди них были ваши братья… ваш отец? — тихо сказал Моринаго.

Игрунька вздрогнул.

— Почему вы это спрашиваете?.. Что это значит? — порывисто сказал он.

— Потому что отец моего деда, мой прадед, был в правительстве Розаса, — ответил Моринаго и опустил на грудь свою красивую голову.

— Какой ужас!.. — воскликнул Игрунька и стал спускаться с террасы. — Какой ужас на этой земле! И Бог видит это, и Бог это допускает!

— Не забывайте, — сказал Монтес де Око, и его лицо стало мрачным и суровым в красных отблесках свечей, — что, кроме Бога, есть дьявол, и его работа направлена непрестанно к тому, чтобы разрушить тот прекрасный мир, что создан великим Архитектором.

— Как страшно, как страшно, — содрогаясь внутренней дрожью, прошептал Игрунька и быстрыми шагами пошел по площадке к лесу.

— Tenente Кускоу! — услышал он голос Моринаго. — Вернитесь! У нас приказ часовым стрелять по каждому, кто подходит из леса к посту, не окликая.

Игрунька остановился, подумал и пошел к гациенде, откуда приветливо светила свеча и где казались прекрасными ажурные листы винограда и роз, освещенные изнутри. Когда он поднялся на крыльцо, Моринаго и Монтес де Око сидели рядом за столом. При виде Игруньки Монтео де Око воскликнул:

— Да здравствует наш молодой друг!

— Да здравствует! — воскликнул и Моринаго.

Хлопнул в ладоши и зычным голосом, так что лес содрогнулся и эхо прокатилось по реке и ответило ему далеким откликом, крикнул:

— Хуан! Рому!..

XXI

Потекли дни странной, лихой, но однообразной жизни. Игрунька у ковбоев учился в широкой степи за лесом накидывать лассо на диких мустангов, повалив их, седлать, вскакивать в седло и сидеть при их безумных прыжках. Его радовало, что он оказался ловче и смелее природных ковбоев, и лошади покорялись ему скорее. Подле чучела, набитого соломой, он учился работать навахой, кривым ножом, а иногда вечером он становился, согнув ноги и нагнув корпус, против кого-нибудь из солдат. У обоих сверкали в руках ножи. Кругом толпились люди поста, и лейтенант Моринаго стоял в широких шассерах с розовым лампасом, расставив ноги и заложив руки в карманы. Как угли, горели глаза у солдата. И он, и Игрунька делали ловкие прыжки, осторожно и мягко касались друг друга левыми руками и стремились нанести ножом примерный удар.

— Туше! — вскрикивал унтер-офицер и отскакивал от Игруньки.

— Плечо не считается, — говорил Моринаго.

— Они меня, господин лейтенант, по груди задели, — заявлял, выпрямляясь, унтер-офицер и показывал маленькую царапину на обнаженной коже, где чуть показалась кровь.

Он снова становился в позицию. Горящие глаза стерегли движения Игруньки, и они оба, — испанец, сын парагвайских прерий, и Игрунька, воспитанник 1-го кадетского корпуса и Николаевского училища, казались двумя ловкими играющими котятами.