Формула всего - Евгения Варенкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дукаты кончались, память прохудилась и по утрам возвращала цыгану наведенными на резкость лишь отдельные фрагменты, картинки, фразы, да и те разрозненно, отчужденно. Местный вышибала – бывший фронтовик, матерый гаже с мохнатыми кулаками – откровенно симпатизировал Драго и на разные его «фокусы» смотрел сквозь пальцы. Отчасти это было продиктовано тем, что на вторую же ночь он вчистую продулся цыгану в карты и остался должен – довольно много, однако на следующий день Драго не спросил с него ни медяшки, забыв, очевидно, даже сам факт того, с кем он играл и садился ли играть вообще. Охранник про долг не обмолвился ни словом, но решил компенсировать этот казус душевным отношением. Чуть стемнело, цыган опять тасовал колоду. На этот раз интерес к игре поддержали Выдра и двое заводских. Драго опять оказался в выигрыше, хотя играл невнимательно. С тем же рассеянно-неопределенным чувством он полчаса спустя развлекался с жуком, обнаруженным в складках шерстяного покрывала на кровати. Жук был матово-черный и пытался уйти, но цыган то и дело закрывал ему дорогу ладонью, поставленной ребром, заставляя насекомое бессмысленно бегать туда-обратно.
Глоток за глотком, а Покров приближался, и эта дата действовала так же, как запах крови на волчью стаю, – она дразнила, застилая рассудок, и гаже забегали вперед Указа. Это надо понять. «Забегали вперед». Слова – только прикрытье, и они не кричат, они не умирают! А люди – да! Сколько сломанных жизней! Какие слова?!
Власть не мешала – ведь расчет оправдался. Герцог довольно потирал руки и награждал своих министров.
В «Губернских ведомостях» за сентябрь того года ни одна колонка криминальной хроники не обходилась без кратких сведений о новых расправах, учиненных над цыганами, еще незаконных, и это при том, что в печать, как обычно, попадала лишь сотая доля того, что реально случалось – в Дубро, в Услочке, под Вихреградом… Цыгане мстили, но не открыто, а по-свойски – поджогом. Горели амбары, конюшни, дома. Это меньше всего способствовало восстановлению былого мира. Огонь от огня. В народе все чаще раздавались призывы немедленно покончить с «гульливым сбродом», «бродячей заразой» – «так сказал Герцог!». Не только Дубро, Услочек и Вихреград страдали этим. Безнаказанность возбуждала, и ненависть к цыганам разгорелась буквально как сухой хворост. На старой ярмарке в Городце очередная стычка закончилась убийством. Либералы-прогрессисты подняли крик, но все их благие порывы как начались сплошным сотрясением воздуха и журнальной полемикой, так тем же и кончились, а между тем смерть в Городце была всего-навсего ПЕРВАЯ смерть. Жизнь жестока. Только в Ствильно все было тихо, но и этот город жил по тому же календарю, что и вся Империя, а он отсчитывал, как ростовщик: двадцать второе, двадцать третье, двадцать четвертое… Покров был неотвратим.
Драго проснулся без десяти пять. Так показывали стенные часы. Верить им не стоило – цыган не помнил, чтобы он их заводил хотя бы раз за прошедшую неделю. Странно, что часы еще тикали. Черная стрелка незаметно миновала отметку «V», но почему-то ни деревянная кукушка, ни особая ставенка, из которой птичка должна была высунуться, на этот факт не отреагировали.
Драго долго смотрел на пыльный циферблат, словно ожидая от него что-то сверх положенного, а потом перевел взгляд за окно, где по тусклому небу над коркою крыш, ощетиненной жестяными флюгерами, по течению ветра двигались тучи.
Из-за стены доносилась протяжная мрачная песня, опознать которую было возможно лишь по словам, так как у всех пьяных песен один мотив, не имеющий касательства к оригиналу. Алкоголь сводит все в одно – к бесформенным противоестественным пятнам. Так в нем отражается жизнь.
Бутылка стояла у Драго под кроватью. Ему было достаточно протянуть руку. Он так и сделал – наполнил стакан, но тут в нем что-то неуверенно толкнулось. Цыган ощутил отвратительную вялость и распущенность во всем теле. «Докатился». Непонятно, откуда приходят такие мысли. Возможно, у каждого человека внутри есть узел, каким он завязан, и тот его держит. Как бы там ни было, а Драго, не хлебнув ни грамма, поставил стакан обратно.
В дверь постучали. Цыган молчал, думая, что и так войдут, но не вошли, а повторили стук.
– Чего надо?
– Это я, Тарелкин! – раздался взволнованный голос Александра Александровича. – Можно войти?
– Входи.
Тот вошел: все такой же – помесь наглеца и бедняжки. И фуражка набекрень.
– А ведь я вас с собаками искал! – начал Тарелкин, присев на стул. Он хотел рассказать еще что-то свое, но цыган перебил:
– Слушай, друг. Чего ты привязался?
– Это… сложный вопрос.
– А другого не задавали.
Тарелкин заерзал, но вдруг воспрянул и спросил с подзаводом, словно пугая – то ли цыгана, то ли самого себя:
– Хотите откровенно?
– Ну.
– Я всегда знался с людьми падшими – негодяями, обормотами… Вовсе даже не от большой любви к ним, а затем, чтоб в своем кругу гордиться этими связями, пускать их в ход и быть в центре внимания – за их счет… Мне это важно. Я хочу этого внимания, потому что очень хочу быть нужным, а дать людям могу так мало… Только в мечтах! Там я могу много. Да. В мечтах! Впрочем, что же это я говорю? Разговоры – воздух. Я лучше стихами скажу.
– А стихи твои не воздух?
– Не эти, – Тарелкин кротко улыбнулся. Детская наивность делала его беззащитным и милым, а наивен он был до такой даже степени, что и в сорок лет не сумел догадаться, что эта его слабость есть его главный козырь, и свои стихи он произнес безо всякой нарочитости, просто так, потому что вспомнил:
– Из многих рек мне нравится одна.
Она – единственная, как луна.
Там девушки пасутся на цветах… – слышите?! –
И смысла нет в неискренних словах.
Вы поняли? «Смысла нет в неискренних словах», а тут все слова искренние. Мечты искреннее всего! А раз и правда, и смысл,
