Через тернии – к звездам. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль

Однажды Савва притащил гроб в фотографическое ателье, разлегся в гробу, взял в руки свечку и велел в таком виде снимать его. Дагерротипы “со смертного одра” он разослал по почте сановникам и министрам, все короли Европы и даже президент США получили изображение Саввы Яковлева, лежащего в гробу; кто такой – непонятно, но видно, что умер… Вскоре после этого миллионер вставил пистолет себе в рот и выстрелил. Это случилось в 1847 году.

Даже самые верные его забулдыги не пошли на кладбище провожать покойника, и за пышной траурной колесницей торжественно и одиноко вышагивал невысокий пузатенький господинчик – это и был герой головного процесса, Александр Гаврилович Политковский.

– Смотрите, – указывали на него прохожие с тротуара, – идет русский Монте-Кристо… Вы случайно не знаете ли, сударь, ради чего он плетется сейчас за гробом этого отпетого негодяя?

– А как же! Конечно, знаю. Покойник ему больше миллиона просадил в карты. Оттого Политковский и богат, аки Крез.

– Везет же людям, как поглядишь. Тут играешь-играешь и редко когда полтинник домой притащишь…

Политковский – да! – обыгрывал Яковлева, но, желая заручиться поддержкой на случай аварии в жизни, он тут же проигрывал эти денежки… Кому бы, вы думали? Самому генералу Дубельту, что был правой рукой графа Бенкендорфа. Теперь кое-что уже ясно.

Россию войнами не удивишь, а войны не бывают без жертв, без инвалидов и пенсионеров. В солдаты брали тогда на долгий срок службы. По сути дела, полк становился для рекрута родным домом, а деревня, семья, невеста – все это забывалось. Случись, искалечат на войне солдата – кому он нужен? Вернись он домой, так его там забыли уже здоровым и не станут кормить калеку… Вопрос сложный. На улицу ветерана тоже не выставишь из казармы. Надо как-то устроить его судьбу, чтобы он не стоял с протянутой рукой. А потому для увечных воинов издавна существовали в России инвалидные дома, где их кормили, одевали, снабжали табаком и протезами, и увечные ветераны жили все вместе, вспоминая по вечерам, как “били турку”, как “ходили до Парижу и обратно”. А для обеспечения инвалидов в столице существовал особый “инвалидный капитал”, которым и ведал А. Г. Политковский.

Все в Петербурге знали о его кутежах с Саввой Яковлевым, знали, что он содержит балерину Волкову, осыпая ее бриллиантами, знали, что Политковский задает роскошные балы, которые никак не по карману чиновнику, пусть даже в чине тайного советника. Но при этом в бумажнике Политковского всегда хранилась сильная доза яда! Современник, бывавший в его доме, пишет так: “Несмотря на проявление такого поразительного богатства, конечно, никто не находил забавным останавливаться на соображении источников, из коих оно исходит. Большинство думало, что тут главную роль играли карты…” А император Николай I подозревал всю Россию и всех своих верноподданных.

– Глаз да глаз! – сочно говорил он. – Кстати, не пойму, с чего это Политковский столь неслыханно богатеет?

Военный министр князь А. И. Чернышев вызывал к себе генерал-адъютанта П. Н. Ушакова, занимавшего в империи почетный пост председателя “Комитета о раненых”:

– Павел Николаевич, надо бы провести ревизию в инвалидном капитале, где владычит наш Монте-Кристо.

– Ваше сиятельство, стоит ли нам беспокоить почтенного человека? Недавняя ревизия никаких недочетов не обнаружила.

– Однако… глаз да глаз!

Ушаков неохотно вызывал к себе Политковского:

– Александр Гаврилович, завтра инвалидный капитал ревизовать станем… Ты уж, голубчик, не подведи меня. Расстарайся! Сам знаешь, какие теперь всюду строгости. Глаз да глаз!

Политковский возвращался в свою канцелярию, где нужды инвалидов империи обслуживали его чиновники-счетоводы: Рыбкин, Тараканов и Путвинский (последний – ближайший друг своего начальника, “страшный гуляка и голова забубенная!”).

– Взвейтесь, соколы, орлами, – призывал их Политковский к бдительности. – Завтра нас ревизовать станут…

Когда являлась комиссия, сундуки с миллионами красовались, заранее открытые настежь, все ведомости уже разложены для проверки, на отдельном столике призывно торчали горлышки откупоренных бутылок, закуска дразнила генеральское воображение, а “соколы”, как им и приказано, реяли “орлами” между ревизорами.

– Милости просим, – скромно говаривал Путвинский. – Конечно, в таком деле, как наше, может, какие-то десять—пятнадцать копеек и завалялись, но мы ведь тоже не боги… Считайте!

Политковский с ловкостью циркового престидижитатора манипулировал перед комиссией разбухшими пачками ассигнаций. Ловко, словно шулер картишки, он тасовал пухлые колоды “пеликанок” – ценных билетов опекунского совета империи, на коих красовался в эмблеме пеликан – символ самоотверженной любви.

– Один миллион триста тысяч, миллион семьсот…

– Много там у вас еще, Александр Гаврилыч? – спрашивали ревизоры, с вожделением поглядывая на отдельный столик.

– К ночи управимся! Два миллиона четыреста…

– Не угодно ли перекусить? – клином входил в это скучное дело Путвинский и ногтем постукивал по бутылке (темной, как и все тайны финансовых ухищрений инвалидного капитала).

Теперь, читатель, несколько слов утонченной лирики: жизнь была хороша, инвалиды довольствовались тем, что дают, а ревизии сумм, как правило, кончались вынесением “императорского благоволения” лично Политковскому, который, будучи в высоком звании камергера, частенько являлся ко двору:

– Молодец, Политковский! Служи и дальше так… Мне приятно сознавать, что мои инвалиды могут спать спокойно.

– Ваше величество, – отвечал Политковский, растроганный, со слезою в голосе, – я помню ваш мудрый завет: глаз да глаз!

Вскоре светлейший князь Чернышев, некогда бывший обворожительным шпионом в ставке Наполеона, прогнил сам и прогноил насквозь военное министерство: все блистательные плоды грабежа и тупости были вручены “при знаках монаршего внимания” новому министру – князю В. А. Долгорукому, о котором столичные остроумцы тогда говорили: “Если хотите быстро разбогатеть, купите князя Долгорукого за истинную его цену в десять рублей, а продайте кому-нибудь за три миллиона, в какие он сам себя оценивает!” Что-то там не учли при смене богов на Олимпе, и вот однажды явилась к Политковскому ревизия не от военного министерства, как обычно, а от госконтроля. Люди здесь штатские, настырные, знатоки всяких бухгалтерских подвохов. Стали они методично листать отчеты, впиваясь в каждую цифру глазами, и выкопали откуда-то 10 000 рублей, нигде не заприходованных в прежних ведомостях.

– Откуда они могли здесь взяться? – спрашивали.

Казнокрад, как известно, улавливается на недостаче.

Но когда в казне обнаружены лишние деньги, то это тоже подозрительно.

– Сам не знаю, – отвечал Политковский, подмигнув Путвинскому: – Вы, сударь мой, случайно свои личные деньги сюда не вложили… просто так? Ради большей сохранности.

Путвинский (жулик бывалый) треснул себя по лбу:

– Ах, какие мы все дураки!

– Только не мы, – сказали ревизоры из госконтроля.

– Помню, помню… – бормотал Путвинский. – Появились у меня лишние деньги. Ну, думаю, куда их деть? Еще украдут. Народ, знаете, какой. Вот и вложил. Здесь они, как в храме божием.

– Постойте, – придержали его контролеры. – Разве вы настолько богаты, что можете вложить в казенный сундук десять тысяч и забыть о них? Сколько имеете годового жалованья?

– Сто двадцать рублей, – сразу приуныл Путвинский.

– Это ваша коляска с кучером стоит за углом?

– Моя… Но если молодой человек посредством разумной экономии, ведя высоконравственный образ жизни, откладывая копейки…

Госконтроль лирики в финансах недолюбливал:

– Не городите чепухи! Капитал следует опечатать…

Моментально, будто они с потолка свалились, нагрянули мастера своего дела. В канцелярии запахло сургучом, капавшим над пламенем свечи. На сундуках с деньгами разом ярко запылали, как сгустки крови, контрольные печати.

– Мне можно идти домой? – спросил Политковский, а лицо его стало серым-серым, будто гипсовая маска.

– Пожалуйста, – отвечали ему ревизоры…

Тайный советник пришел домой и, не откладывая дела в долгий ящик, сразу же принял яд, с которым никогда не расставался.

Семья объявила в газетах о скоропостижной смерти кормильца и благодетеля, а в инвалидных домах служили молебны. Политковского нарядили в расшитый золотом мундир камергера и отвезли для отпевания в собор Николы Морского, где гроб утопал в цветах, а вокруг катафалка расставили массу табуреток, на которые возложили бархатные подушки с орденами покойного. Редакция газеты “Русский Инвалид” уже набирала высокопарный некролог, в котором воспевались заслуги Политковского перед престолом и отечеством. Но тут в собор проник пьяный Путвинский, который долго смотрел на своего начальника, лежавшего в гробу, как алмаз в табакерке, средь цветов и орденов, потом он громко сказал покойнику: