Столетов - В. Болховитинов

«Министерская группа» насаждала в университете систему сыска, наушничества, шпионажа. Доносчики вербовались и из студенческой среды.

Реакционная профессура орудовала до цинизма грубо, беззастенчиво.

Действуя методами слежки и доноса, компания Боголепова еще в восьмидесятых годах добилась изгнания прогрессивных профессоров С. А. Муромцева и М. М. Ковалевского.

«Министерская группа» давно уже начала подкапываться под Столетова. Друг Тимирязева, товарищ В. Танеева, принципиальный, не желающий мириться с каким бы то ни было произволом, ученый пришелся не ко двору университетскому начальству. Выдерживавший твердую линию во всех вопросах, не идущий на компромиссы, Столетов не раз уже давал бои «министерской группе».

Начальство этого не забывало. Оно пользовалось любым поводом, чтобы придраться к Столетову, уязвить его, притеснить. Про ученого распускались клеветнические слухи. Выпады против Столетова, носившие вначале характер как будто служебных неприятностей, в 1892 году участились и, наконец, переросли в настоящую травлю Столетова, в подлинные гонения на него.

В конце февраля 1892 года к Столетову обратилась группа студентов с просьбой прочитать дополнительные лекции по общему курсу физики. Лекции были включены в расписание физико-математического факультета и проходили с большим успехом — вместо тридцати неуспевающих студентов на лекции приходило до ста человек. Но эти дополнительные лекции были введены без разрешения ректора Боголепова. На лекции Столетова Боголепов отозвался приказом по физико-математическому факультету; Александру Григорьевичу был сделан выговор.

В ответ на выговор Столетов на следующий же день отправил Боголепову возмущенное письмо. В нем ярко проявился свободолюбивый дух ученого — страстного противника рабских порядков, формализма, насаждавшихся царскими чиновниками.

«Могу ли адресовать Вам, — писал Столетов Боголепову, — несколько строк не как начальнику — ректору, а как товарищу — профессору, с надеждой, что они не сочтутся вновь за новое нарушение субординации?

У меня не выходит из головы наш вчерашний разговор. Профессор, желая облегчить студентам усвоение трудного предмета, соглашается повторить и развить часть читанного курса. Имея и без того много лекций, он урывает от своего вечернего отдыха: едва кончив обед, бежит опять в аудиторию, опять говорит два часа, опять возится с опытами. А студенты охотно пользуются этим «туторством»[25], и вместо ожидаемых 20–30 человек является сотня.

Кажется, чего бы лучше? Скажем спасибо профессору, порадуемся на студентов!

Но вот беда: не придавая этим сверхштатным беседам официальною и обязательного значения, профессор не вспомнил во-время, что усердствовать можно не иначе, как по надлежащем разрешении, — что, помимо и прежде жертвы временем на дело, нужно найти время и на изготовление должных «прошений» и «отношений».

Оплошал профессор! — Но неужели somme faite[26] он заслуживает не «спасибо», а выговора, хотя бы мягкого и покрытого великодушным разрешением post factum:[27] «Я Вам разрешаю!» — Да неужели же мыслимо запретить профессору отдавать свое время желающим учиться — сверх часов, регламентированных в расписании? Не слишком ли много мы смотрим на формы, в ущерб сущности дела? Не слишком ли резко звучит ревность о власти и призыв к канцелярской правильности? Fiat subordinatio[28].

Не формализмом живет университет, а старанием каждою из нас делать дело, приносить пользу, хотя бы и с недосмотрами по части бесчисленных церемоний. Вы скажете: дело делом, а форма формой.

Конечно; но non possunt omnia omnes.[29] А что лучше — формализм без дела, или дело без формализма? Какой вред мог произойти из того, что случилось? «Беспорядки»? Те вечные «беспорядки», которых мы так боимся и избыть не можем (не потому ли именно, что слишком боимся)? Но вот тут-то и не могло быть беспорядка. Подумайте, кому бы их опасаться, как не мне? Профессором слыву я строгим, чуть ли не людоедом. А между тем во мне не возникает и тени боязни, что в те неофициальные и неогражденные часы сделают со мной или при мне что-либо неподобающее. Даже предубежденный, питающий злобу за единицу или за незачет, и тот видит, что я жертвую ему тем, чем не обязан, и спешит благодарить — вниманием и порядком.

Припомните мои фонографные вечера 1890 г., где в аудитории бывало по 500 студентов.

Отчего же начальственному оку видится во всем этом одно несоблюдение порядка?»

Боголепов ответил Столетову пропитанной ханжеством запиской, в которой, говоря о необходимости формализма, сослался на то, что, мол, сам Столетов заставляет студентов в своей лаборатории руководствоваться во время опытов известными правилами.

Столетов в своем втором письме разбивает жульническую аргументацию Боголепова.

«Я не предоставляю моих научных снарядов в бесконтрольное распоряжение студентов, — писал Столетов, — но этот запрет не распространяется на дополнительные добросовестные занятия студентов в лаборатории. Как ни ценна упомянутая истина о пользе форм и порядка, надо, чтобы она не заслоняла собой вещей более крупных.

В математике есть правило, что бесконечно малое пренебрегается перед конечным, бесконечно малое высшего порядка перед бесконечно малым низшего порядка. Это считается не только позволительным, но и обязательным: иначе результат может выйти путанный и неверный. Правило это должно иметь силу не в одной только математике, но и во всех сферах мысли и деятельности. Уж кажется аккуратный народ — немцы, а у них на эту тему есть особая пословица «из-за деревьев не видеть леса». Мне казалось, что это золотое правило не всегда соблюдается в наших университетских делах и отношениях: энергия лиц и учреждений тратится иногда на сравнительно неважное к неизбежному ущербу задач существенных».

Не прошло и нескольких месяцев после истории с дополнительными лекциями, как Столетову снова пришлось столкнуться с университетским начальством.

В 1891 году в России был страшный неурожай, и в следующем году цены на хлеб возросли вдвое. Низкооплачиваемые служащие университета, получавшие в месяц всего лишь 6 рублей, очутились в катастрофическом положении. Оно усугубилось еще тем, что в том же году ректор запретил женам университетских служащих подряжаться стирать белье, запретил работу, которая была им немалым подспорьем. Летом 1892 года один из служащих умер от голода.

Узнав об этом трагическом случае, Александр Григорьевич созвал совещание профессоров физико-математического факультета. Всех профессоров факультета ему собрать не удалось, так как были каникулы. На этом частном собрании было решено созвать экстренное совещание всего факультета. Была создана комиссия по вопросу о вознаграждении служащих вспомогательными средствами физико-математического факультета. Комиссию возглавил Столетов.