Море исчезающих времен - Габриэль Гарсия Маркес

– Одним словом, – сказала она, – я ищу место, где бы я лежала без риска быть затопленной, и если возможно, летом – в тени деревьев, и откуда меня не вытащили бы через какое-то время и не выбросили на помойку.

Она открыла дверь, и вошел песик, весь вымокший под дождем, до крайности неопрятный, что никак не вязалось с обликом дома. Он вернулся с утренней прогулки по окрестностям и, едва вошел, сразу же учинил разгром. Впрыгнул на стол с бессмысленным лаем и едва не разодрал грязными лапами план кладбища. Одного взгляда хозяйки оказалось довольно, чтобы унять его.

– Ной, – сказала она, а не крикнула, – baixa d’aca![57]

Песик сжался, поглядел испуганно, и две чистые слезинки скатились у него по носу. Мария дус Празериш обернулась к продавцу и увидела, что тот просто оторопел.

– Collons![58] – воскликнул продавец. – Он плачет!

– Он разбушевался потому, что увидел в доме незнакомого человека в такую пору, – извинилась Мария дус Празериш вполголоса. – Обычно он входит в дом аккуратнее, чем мужчины. Ты исключение, как я заметила.

– Но он заплакал, мать твою! – повторил продавец и, вдруг поняв, до чего он невежлив, покраснел. – Прошу, извините меня, но такого я не видел даже в кино.

– Это могут все собаки, если их научить, – сказала она. – Дело в том, что хозяева главным образом обучают их мучительным вещам, как, например, есть из тарелки, или делать свои дела в определенный час в одном и том же месте. И, наоборот, совершенно не учат их вещам естественным, приятным, например, смеяться и плакать. Так на чем мы остановились?

Оставалось прояснить совсем немногое. Марии дус Празериш пришлось смириться с тем, что летом не будет тени от деревьев, потому что тень тех немногих деревьев, что росли на кладбище, была зарезервирована для иерархов режима. Некоторые условия и формулировки контракта представлялись излишними, поскольку она собиралась воспользоваться скидкой, которая полагалась при уплате вперед и наличными.

Лишь когда они покончили с делами, продавец, убирая бумаги в папку, еще раз окинул опытным взглядом квартиру и поразился магическому обаянию ее красоты. И посмотрел на Марию дус Празериш так, словно увидел ее в первый раз.

– Могу я задать вам нескромный вопрос? – спросил он.

Она повела его к двери.

– Разумеется, – сказала она, – любой, кроме возраста.

– У меня мания – отгадывать занятие людей по вещам в доме, а тут, по правде сказать, не могу догадаться, – сказал он. – Чем вы занимаетесь?

Мария дус Празериш расхохоталась.

– Да я проститутка, сынок. Или по мне уже не видно?

Продавец покраснел.

– Извините, я сожалею…

– Жалеть-то надо бы мне, – сказала она, беря его под руку, чтобы он не ударился головой о дверной косяк. – Ходи осторожнее! Смотри не раскрои себе череп, пока не похоронишь меня как следует.

Едва закрыв за ним дверь, она взяла на руки песика и принялась его гладить, и вплела свой красивый африканский голос в ребячий хор, который как раз в этот момент зазвучал из расположенного по соседству детского садика. Три месяца назад во сне ей было откровение, что она скоро умрет, и с того момента она все время чувствовала, до чего же привязана к этому существу, разделявшему ее одиночество. Она заранее с таким тщанием распорядилась судьбою всех своих вещей и собственного тела после смерти, что теперь могла умереть в любой момент, не причинив никому беспокойства. Некоторое время назад она добровольно отошла от дел, скопив состояние, понемногу, без слишком горьких жертв, и выбрала для окончательного приюта предместье Грасиа, уже захваченное и переваренное городом. Купила полуразвалившийся бельэтаж, провонявший копченой селедкой, со стенами, изъеденными селитрой и сохранившими на себе следы бесславного сражения. Привратника не было, на сырой и мрачной лестнице не хватало нескольких ступеней, хотя во всех квартирах жили. Мария дус Празериш отремонтировала ванную и кухню, обила стены тканью яркой расцветки, вставила в окна граненые стекла и повесила бархатные портьеры. И наконец привезла великолепную мебель, посуду, предметы украшения и обитые шелком и парчою сундуки, – все это фашисты крали в домах, оставленных республиканцами, бежавшими после поражения, и все это она покупала понемногу, на протяжении лет, по случаю, на закрытых распродажах. Единственным, что теперь связывало ее с прошлым, была дружба с графом Кардона, который продолжал навещать ее в последнюю пятницу каждого месяца, чтобы отужинать с нею, а на десерт получить вялую порцию любви. Но даже эта сохранившаяся с юности дружба держалась в секрете; граф оставлял свой увенчанный всеми полагающимися геральдическими знаками автомобиль на более чем осторожном расстоянии и шествовал к ее бельэтажу пешком по теневой стороне, оберегая как ее, так и свою собственную честь. Мария дус Празериш не знала никого в доме, за исключением молодой пары с девятилетней девочкой, недавно поселившейся в квартире напротив. Казалось невероятным, но она действительно никогда никого не встречала на лестнице.

Однако же, распределяя наследство, она убедилась, что на самом деле гораздо более, чем ей представлялось, вжилась в это сообщество суровых каталонцев, чье национальное достоинство зижделось на целомудрии. Даже самые дешевые безделушки она распределила между теми, кто был близок ее сердцу, а именно – кто был близок к ее дому. Под конец она не была слишком уверена, что все сделала по справедливости, но одно знала точно: никто из заслуживавших того забыт не был. Все было подготовлено так тщательно, что нотариус с улицы Арболь, полагавший, что видел все на свете, не мог поверить своим глазам, когда она по памяти диктовала его писцам подробнейший перечень своего имущества с точным названием каждой вещи на средневековом каталонском, а вслед за тем – полный список своих наследников с указанием их рода занятий и адресов, а также места, которое они занимали в ее сердце.

После визита продавца захоронений она стала одним из многочисленных воскресных посетителей кладбища. Посеяла на своей делянке, как это сделали на соседней могиле, цветы для всех четырех времен года, поливала взошедшую газонную траву и стригла ее садовыми ножницами, пока она не стала как ковер в муниципалитете, и так сроднилась с этим местом, что в конце концов уже не могла понять, почему вначале оно показалось ей таким бесприютным.

В первое посещение кладбища у нее ухнуло сердце, когда она увидела у самого входа три безымянные могилы, но она даже не остановилась посмотреть на них, потому что всего в нескольких шагах находился бдительный страж. Но в третье воскресенье она воспользовалась тем, что он отвлекся, и исполнила свою мечту, одну из самых великих, – написала губной помадой на первом могильном камне, промытом дождями: Дуррути. С тех пор, когда могла, она