Остров в океане - Гилберт Клинджел

Океан жил. Его глубина вспыхивала серебряными отблесками, отбрасываемыми проходящими стаей рыбами. Дважды у самых бортов лодки послышался шелест вспененной воды, выдавая близость какой-то крупной рыбы, плавниками взрезавшей поверхность. Тени, еще более черные, чем общий фон воды, скользили под корпусом лодки и исчезали, словно растворяясь в безднах. С высоты, из звездного пространства над рифом, донесся слабый зов кулика-песочника, и однажды на линии прибоя тарпон подпрыгнул высоко в воздух и грузно упал в воду.

Ко мне вернулось то же чувство неуверенности, что охватило меня перед первым ночным спуском в море. Однако перспектива увидеть подводную часть большого рифа при лунном освещении была столь заманчивой, что усилием воли я подавил в себе страх. На этот раз я спускался в полном облачении и в крепких башмаках, чтобы уберечься от игл морского ежа, которого легко не заметить в темноте. Я даже захватил с собой небольшое копье на случай, если какой-нибудь морской хищник вздумает почтить меня своим непрошеным вниманием.

Я медлил со спуском, желая пропустить огромную, площадью в целый акр, стаю медленно дрейфующих медуз. Они шли такой плотной массой, что соприкасались боками, причем плотность стаи оставалась постоянной все пятнадцать минут, пока она скользила под килем лодки. Каждый квадратный фут содержал несколько сот особей; всего же их, вероятно, было больше миллиона. Наконец, когда медузы прошли, я спрыгнул в воду и надел шлем, надеясь, что за первой стаей не последует вторая. Сейчас я просто не мог отнестись к перспективе очутиться среди многих сотен тысяч медуз с тем же хладнокровием, какое мог бы проявить днем. Помимо того, хотя мне и было известно, что ожоги этих медуз несильные, я не испытывал желания экспериментировать с ними во мраке.

Если уже днем коралловый риф кажется чем-то невероятным, то ночью, да еще освещенный тропической луной, он представляет до такой степени фантастическое зрелище, что в нашем языке не найдется достаточно сравнений и прилагательных превосходной степени, чтобы описать его. Представьте себе мир, откуда изъят цвет и где тени принимают формы перекрученных гигантов, где ничто не пребывает в покое хотя бы минуту, а небосклон похож на полированную платину. Там, под сводами узких пещер со спускающимися сверху сталактитами, висят, легко покачиваясь, бледно-серые призрачные существа. Представьте себе также атмосферу этого мира, наполненную нежным и бледным сиянием, неземным свечением, не имеющим никакого видимого источника, которое то разгорается, то блекнет, по мере того как снопы серовато-жемчужного света призраками тянутся с поверхности на дно, чтобы вдруг, достигнув песчаного ложа, лечь на него светлым пятном.

Такова картина, которую я увидел, когда, медленно спустившись по веревке, достиг дна знакомой мне подводной долины. Сделав петлю на веревке, я накинул ее на ногу и, расслабив мускулы, предоставил прибою медленно раскачивать меня взад-вперед. Прекрасные синие, лиловые, зеленые и золотые тона исчезли, словно никогда и не существовали. Лунные лучи, просачиваясь сквозь прозрачную воду, отбрасывали длинные, дрожащие тени в ложбину, делая ее еще более сумрачной и таинственной, чем обычно. Огромные каменные деревья застыли, как серебристые призраки. Их угловатые пальцы, окаймленные белой полоской света, умоляюще тянулись вверх, туда, где бушевал прибой. Вода там преображалась в бледно-серую ртуть. Огромные массы жидкой платины и застывшего алюминия схлестывались друг с другом, вскипая крупными пузырями и тончайшей пеной. Это был ландшафт в одной краске. Главными компонентами цветовой гаммы были серебристые, серые и водянисто-черные тона. Сверкающие у поверхности, они постепенно тускнели и сливались один с другим по мере приближения ко дну. На глубине в сорок футов они становились совершенно неразличимыми.

Наиболее интересным в этой картине был коралловый лес с его одетыми в серебро вершинами. Днем великолепие прибоя наизнанку, блиставшего всеми оттенками солнечного спектра, затушевывалось и подавлялось буйством красок подножия рифа. При лунном освещении все неистовство и мощь разбивающихся волн выражались в одном цветовом образе: в холодном, ледяном свете. Буруны вскипали, вздымаясь, пенились и разбивались, составляя сплошную блестящую полосу, уходившую в зенит. При этом, как и днем, ошеломляющее впечатление производила тишина. Она внушала трепет в гораздо большей степени, чем вид пенящихся волн. Казалось немыслимым, что все это неистовство беззвучно. Глянув вниз, в сторону неисследованных океанских бездн, я понял, что так и должно быть: в этом затопленном, навеки отторгнутом от земной атмосферы царстве нет места для звуков. Нет места для звуков, и лишь крошечная лазейка — для света. Еще несколько шагов в сторону открытого моря, несколько ярдов вниз по склону — и свет исчезнет, так же как и звук. Там начинается абсолютная темнота и немота. Холодок пробежал у меня по спине, и, содрогнувшись, я оторвал взгляд от бездны и сосредоточился на кораллах.

Как в дневное время, сотни рыб плавали между ветвями коралловых деревьев. Но те ли это рыбы, которых мне уже случалось видеть? Сейчас передо мной были просто смутные формы и тени, движущиеся призраки, однообразные и одноцветные, лишь в виде исключения загоравшиеся на мгновение серебристым или жемчужно-белым светом. Все цвета, по которым можно было бы определить рыб, отсутствовали. Синие и красные морские попугаи, золотые и оранжевые луфари и гранты — все они были окрашены совершенно одинаково. Сразу я опознал только бледную лунную рыбу, которая и названа соответственно своему виду. Она выплыла из глубокой норы, медленно очертила дугу в пространстве, достигла высшей точки и плавно, как ее небесная тезка, опустилась на край земли. Словно подчеркивая сходство, она еще вращалась при своем движении по подводному небосклону. Сначала она была тоненькой, как бы только народившейся, затем начала округляться, достигла полнолуния и наконец исчезла, превратись в узенький серп луны.

Лишь по общему виду и манере плавать можно было определить, к какому виду и роду относится та или другая рыба. В полусвете рыбы-бабочки и сержант-майоры выглядят одинаково, но легко различимы по манере двигаться. Сержант-майор плавает рывками, скачкообразно, то и дело останавливаясь; плавниками он работает неторопливо, если только не испуган. Рыба-бабочка, плавая, вибрирует всем телом. Рыба-ангел парит, как и полагается ангелу, а похожий на нее округлыми очертаниями тангфиш как бы дрейфует по течению.

Есть рыбы — морская игла,[88] например, — которых можно сравнить с летящей стрелой. Летучая рыба и труба-рыба тоже принадлежат к этой категории. Луфарь, грант и скап разгуливают у самого дна при помощи медленных волнообразных движений тела. Их отличительная черта — гибкость. Тут же на дне шныряют рыбы, которые презирают медлительность. Среди них я увидел тарпона — возможно, того самого, который выскочил из воды, когда мы стояли на якоре. Если немного понаблюдать рыб, их можно распознавать по манере плавать, как птиц определяют по полету. Несколько раз, однако, я грубо ошибался. Мимо меня, например, пронеслась большая стрелоподобная рыба, и я механически причислил ее к сарганам. Но, увидав ее в другом ракурсе, распознал барракуду. В темноте она выглядела еще свирепее, чем обычно, и я почувствовал большое облегчение, когда она убралась. Но еще больше я испугался гигантского морского окуня, которого уже наблюдал днем в его логове. Дело было так. Мне наскучило болтаться как маятник на веревке и, высвободив ногу из петли, я соскользнул на дно. Не выпуская из рук веревки, чтобы какой-либо каприз течения не застал меня врасплох, я вприпрыжку добрался до своего любимого морского веера и присел на дно, обхватив коралл ногами. Нора гигантского окуня была хорошо видна мне отсюда, но в ней стоял такой мрак, что невозможно было разглядеть, дома ли он. Мне было известно, что морской окунь — ночная рыба, и хотелось узнать, где он сейчас находится. Я стал поворачиваться вокруг коралла, высматривая его, как вдруг он смутно возник в нескольких дюймах от моего шлема; в темноте он принял какие-то невероятные размеры. С диким криком — будь это на суше, он разнесся бы на добрую пару миль — я подпрыгнул и вылетел едва ли не к самой поверхности. Я пронесся над всей подводной ложбиной и, уже опускаясь вниз, остановился внезапно, но без особого толчка, потому что веревка, натянувшись до предела, задержала меня. Тогда я снова направился к тому месту, где находился гигантский окунь — он все еще стоял там же. На этот раз, уже вполне оправившись, я легко опустился на каменистое дно в нескольких футах от неподвижной рыбы. Она слегка подалась назад и снова застыла на месте.