Ямщина - Михаил Щукин

– Петр Алексе-е-и-ич!

Длинный конец размотавшейся черной шали взмахивал за ее правым плечом, словно крыло.

Крик услышал и Боровой. Мигом соскочил с воза и проворно кинулся наперерез. Перехватил запаленного коня за уздцы, выдернул из седла Феклушу, поставил ее перед собой, схватил ручищами за плечи и стал так трясти, что у той, бедной, голова моталась, как у тряпичной куклы.

– Ты зачем здесь? Ты зачем здесь, дура?! – Боровой захлебывался от злости, не находил других слов и повторял, словно заведенный, только одно: – Ты зачем здесь?!

Наоравшись вволю, он отпустил Феклушу и, потоптавшись на одном месте, пошел к своему возу, на ходу буркнул:

– Давай подальше отъедем.

Отъехали подальше. В мелком березняке, примыкавшем прямо к краю узкой дороги, Боровой остановил своего коня, настороженно огляделся и поманил к себе Петра и Феклушу. Когда они подошли, он, не слезая с воза, нагнулся и вытащил из-под мешка ружье, положил его на колени. Перехватил взгляд Петра и пояснил:

– Теперь так будем ехать, по-военному. Рассказывай, девка, каким тебя ветром надуло? Кто надоумил?

– Никто, я сама… Погодите присяду, ноги с непривычки…

Феклуша начала рассказывать, и Боровой, чем дальше ее слушал, тем сильнее мрачнел.

Оказывается, после их отъезда отбыл и Тихон Трофимович вместе с Дидигуровым. Как было сказано – по делам в Каинск. Это было в обед. А вечером, когда приказчик уже собирался закрывать магазин, появились два прилично одетых господина. Потолкались у прилавка, разглядывая товары, и позвали приказчика:

– Любезный, подбеги к нам… Сколько эта штучка стоит?

Приказчик подбежал, наклонился над прилавком, и тут же один из пришедших приставил ему нож к горлу. Произошло это так мгновенно, что Феклуша, собиравшаяся мыть полы в магазине, замерла в темном коридорчике и даже не ойкнула от страха. Прижалась к стене, скрываясь за цветастой занавеской, и в широкую щель видела все, что разворачивалось прямо на ее глазах.

– Не дергайся, парень, а то у меня рука легкая, зарежу и не замечу, – пришедший, не давая приказчику выпрямиться, не убирал нож, а другой в это время уже запирал изнутри двери и задергивал шторы на окнах.

Феклуша, прижав к груди руки, не шевелилась.

– Отвечай быстро и не задумывайся. Когда Боровой уехал?

– Вчера, вчера уехал, – с готовностью отозвался приказчик.

– Хорошо. Сколько у них подвод?

– Две. И конь запасной, под седлом.

– Лошади какой масти?

– Чалая и жеребец вороной. А под седлом – серый, в яблоках.

– Ружья взяли?

– Взяли.

– Еды много?

– Полные возы.

– На сколько уезжают, говорили?

– На сколько – точно не знаю, но надолго – месяц-два, не раньше.

– Молодец. А Дюжев куда отправился?

– Хозяин в Каинск отбыл, по делам.

– Сходится! Ну, ты, парень, золотой! Торгуй дальше, но язык за зубами держи, а то я его отрежу. Чик – и нету! Вот так!

Лезвие ножа хищно блеснуло, и к ногам приказчика упал большущий кусок от полы его сюртука. Приказчик икнул, глянув под ноги, а оба господина, открыв двери, неслышно выскользнули, как испарились.

Феклуша не могла сдвинуться с места, ноги будто приросли к полу, а приказчик, медленно выпрямившись, тупо смотрел на прилавок, и видно было, что он боится оглянуться назад.

– Да ушли они, – у Феклуши прорезался голос, и она сдвинулась с места.

– Ушли? – приказчик снова икнул и вытер со лба пот, – а ты здесь была?

– Да вот, стояла…

– И ничего не видела! И не слышала! Понятно?! Это хозяйское дело – пусть разбирается, а нам с тобой под нож вставать никакого резона нет! Слышишь, что говорю?! Слышишь или нет?

– Слышу, – пролепетала Феклуша, которая все еще не могла отойти от страха.

Они вместе закрыли магазин, вместе прошли в дом, и приказчик все повторял и наказывал Феклуше, чтобы она никому ничего не рассказывала. Та согласно кивала, а вечером, уже в потемках, заседлала коня, тихонько вывела его в поводу за ворота и, перекрестившись, взобралась в седло.

– Ночью уж шибко страшно было. Скачу, а сама боюсь – вдруг не догоню, на постоялых дворах спрашивала… – Феклуша потуже перевязала шаль и, опустив глаза, попросила: – Мне бы хлебца кусочек, я как без ума выскочила, ничего не взяла…

– Хлебца ей кусочек! – взревел Боровой, – кнута бы тебе хорошего!

– За что? – растерялась Феклуша.

– А за то! Сидеть надо было и не рыпаться! Куда мы теперь с тобой? В игрушки играть?!

– Я за вас напугалась.

– Слышь, господин офицер, напугались за тебя! Я-то ей и на дух не нужон!

– Замолчи! – отчеканил Петр и вплотную придвинулся к Боровому.

Тот удивленно вскинулся, потому что стоял перед ним совершенно иной человек. Даже следа не осталось от прежнего спокойствия и равнодушия. В прищуренных глазах прорезался стальной блеск, голос наполнился нутряной силой, и Боровому в момент стало ясно, что такие глаза и такой голос могут принадлежать лишь тому, кто умеет командовать и подчинять людей своей воле. Он даже слегка отшатнулся от Петра.

– Сейчас, не сходя с этого места, – продолжал тот, – ты все расскажешь. Все! Иначе я ее забираю и уезжаю отсюда.

– А не боишься? Что Дюжев скажет? А если я скажу?

– Плевать!

Боровой помолчал, раздумывая, махнул рукой:

– Будь по твоему. Только давай до места доедем и девку покормим.

И снова их встретил угрюмый хозяин заимки. Ничего не говоря и не спрашивая, распахнул ворота.

– Скажи своей, чтоб жрать подала без задержки, девку в перву очередь накормите, – скомандовал Боровой хозяину, а затем обернулся к Петру: – Пойдем.

Уверенно поднялся на крыльцо, но в дом не пошел. В темных сенях свернул к лестнице, которая вела на чердак. Толстые сосновые перекладины заскрипели под его тяжестью, но сдюжили. На чердаке, в полной темноте, он долго шарил руками, поднимая старую пыль, затем попросил:

– Спичку запали.

Петр чиркнул спичкой, Боровой подставил под колеблющийся огонек оплывшую половинку стеариновой свечи. Толстый фитиль медленно занялся, и пламя растолкало темноту. Перед ними высился большой деревянный ларь, накрытый толстым слоем пыли, сбуровленной местами руками Борового. По углам ларь был обит жестью, прошитой для надежности еще и гвоздями. Боровой молча передал свечу Петру, уперся обеими руками в толстую крышку, и она подалась с тягучим скрипом, открывая темное нутро. Шибануло тошнотным, застоялым запахом. Петр подвинулся, вытягивая перед собой свечу, и отсвет пламени, покачиваясь, выхватил из темноты человеческую голову, обтянутую высохшей пергаментной кожей. Пустые глазницы чернели двумя жуткими впадинами. Тело, замотанное в грубую дерюгу, не умещалось в длину ларя и было уложено с угла на угол. Под ним лежало что-то еще. Петр нагнулся, рука со свечой дрогнула и отсвет пламени заколебался сильнее, шарахаясь среди деревянных стенок и освещая еще одну голову. Трупы были уложены крест-накрест, друг на друга.