Мужество - Вера Кетлинская

– Дина не работает?

Сергей Викентьевич даже руками замахал:

– Эх, батенька, да на что мне твоя Дина! Пусть бы на здоровье не работала, не в ней дело. У меня два прораба перегрызлись, сроки монтажа срывают, проект засыпали.

Андрей все еще не понимал.

– Вот у таких, как ты, жены и крутят хвостом, – обозлился Сергей Викентьевич и тут же, спохватившись, извинился: – Ты знаешь, я сам Дины Сергеевны поклонник и все такое. Но Дина твоя – кокетка. Она им головы задуряет. Сегодня – с одним, завтра – с другим. А мои мальчики – как собаки над костью, шерсть дыбом и зубами в горло… Слепцов с Костько на производственном совещании переругались, наговорили дерзостей, теперь не здороваются… Федотов – а еще коммунист, сукин сын! – Слепцову чуть в морду не дал, растащили. Гавриленко спился, по ночам ревет, как баба.

– И все из-за Дины?

– Спроси ее. Думаешь, она не знает?

– Но что же она может сделать?

– Э-э! Да ты, я вижу, сам под каблучком и ее словами говоришь! Так я тебе всю правду скажу: она сама их стравливает, ей, видишь ли, забавно. Джек Лондон, Клондайк, страсти. Вот вечеринки эти… Я и сам виноват, первый пригласил ее. Но я же не знал, что она у тебя с таким ветерком в голове, думал – почему не развлечься? А вот пойми. У нас к трем инженерам жены приехали. И ты думаешь, в этих семейных домах Дина бывает? Она с этими мужьями больше всего кокетничает, надо ей, чтобы у ее ног все лежали вповалку. Она одного закрутила, жена плачет, он ходит сам не свой, стреляться хотел. Ее к семейным и приглашать перестали.

Круглов сидел бледный, уничтоженный. Он не мог не верить. Он и раньше смутно догадывался, что Дина такая. Он не знал, что делать, не знал, что сказать.

– Ты не огорчайся, – успокоил его Сергей Викентьевич. – Ничего страшного пока не произошло. А ты останови ее, возьми в руки, приструни. Уж очень нехорошо получается… Я вроде судьи стал: все мирю да уговариваю…

Круглов еле дождался вечера. От разговора с Сергеем Викентьевичем осталась горечь во рту, как после попойки. У него была одна надежда: он поговорит с Диной, убедит ее, будет умолять вести себя иначе.

Но разговор с Диной не вышел.

– Ну, а я что могу сделать? – сказала она насмешливо, разводя руками. – Ну, влюблены они, так я же не могу им запретить? Женщин мало, я не урод. Ты ведь тоже влюбился в меня с первой встречи!

Вспомнив ее недавнее предложение отказаться от вечеринок, он заикнулся о том, что считает это сейчас необходимым.

Дина передернула плечами, отвернулась и сказала спокойным ясным голосом:

– Они дикари, а я должна сидеть взаперти? Нет, Андрюша, этого не будет. Я вижу, я здесь вообще не ко двору пришлась. Может быть, мне лучше уехать?

Андрей испугался при одной мысли, что она может покинуть его, вся его решимость исчезла, он бросился обнимать ее и просить прощения. Дина долго отталкивала его, плача и возмущаясь, и он был очень счастлив, когда к ночи вынудил у нее обещание не покидать его и оставить все по-прежнему.

26

Епифанов никак не мог решиться рассказать Лидиньке правду о ее женихе. А Лидинька, чутьем уловив, что с Колей случилось что-то позорное, ничего не спрашивала. Оба делали вид, что Коля Платт не существует на свете.

Зато Гроза Морей, взволнованная исчезновением жениха и строгой молчаливостью Лидиньки, быстро заставила Епифанова разговориться. Они вместе обсудили, что делать.

– Скажу как есть, и делу конец, – решила Гроза Морей. – А ты, дружок, ничего не знаешь. Горе пережить легче, чем стыд. Легко ли невестой дезертира числиться!

– Об этом никто не знает.

– И ты не знай. А к нам ходи чаще, ей веселость нужна.

И Епифанов ходил.

В его бывшей комнате жили на корзинах и топчанах трое взрослых и двое детей. Тихий Иван Гаврилович много работал, а после работы околачивал пороги, требуя квартиры. Квартиру ему обещали со дня на день, но не давали.

– Вы хоть под крышей, – говорили ему. – У нас есть такие, что им и ночевать негде.

Гроза Морей не жаловалась и как будто позабыла сердиться на мужа. Ее новая деятельность началась с похода на клопов. Она отобрала ключи от комнат у всех соседей по бараку и безжалостно шпарила топчаны и корзины кипятком и посыпала щели порошком. Потом она вызвала на соревнование женщин других бараков.

Она без стеснения забиралась в шалаши, наводила порядок, вытаскивала из темных углов грязное белье. Организовала прачечную. Она не робела, когда нужно было идти к Вернеру или Гранатову, умудрилась подружиться с «Амурским крокодилом» и бесстрашно кричала на всех, кто не выполнял ее требований. Она выкрикивала свои упреки быстрой и звонкой скороговоркой, какой, бывало, кричала на мужа. Ей никто ничего не поручал, она не занимала никакой должности. Но ее худенькую скромную фигурку, голубые глаза под кудельками светлых волос и настойчивый характер узнала вся стройка. Парни пугали друг друга: «Перемени рубаху, Гроза Морей увидит». Она отчитывалась только перед Семой Альтшулером. Сема поощрял ее, обсуждал вместе с нею все ее планы.

Бегство Лидинькиного жениха расстроило ее. Как-никак, это она привезла Лидиньку сюда. Она долго обдумывала, как лучше сказать Лидиньке, а потом рассердилась и выпалила все одним духом. И добавила:

– Наплюй на него, Лида! Он дрянь. Слезы твоей не стоит. Не такого ты любила и не такого тебе оплакивать.

– Я так и чувствовала, – сдержанно сказала Лидинька. – И не будем о нем говорить.

Вечером, вернувшись с занятий стрелковой группы, она села писать письмо.

«Ты называл меня мещанкой, – быстро писала она, глотая слезы, – за то, что я не хотела оставить маму и ехать с тобой. Но я была права. Пусть мама была мещанка и собственница, но она моя мать, она меня любила и была при смерти. Я не могла убивать ее. А что сделал ты? Ради чего бросил ты комсомол и свою честь? Пусть я и боялась мамы, я не отрицаю, это была моя слабость, но я никогда не изменяла комсомолу и была комсомолкой, несмотря на ее запрет. И если бы тогда комсомол мне приказал, я бы поехала. А ты подло изменил комсомолу. Ты пожалел не мать, не умирающую больную, а себя, ты продал свою честь за спокойное житье и теплую комнату. А кому нужна теперь твоя жалкая, презренная жизнь? Не думай, что я ехала к тебе и теперь буду плакать, – она всхлипнула и еще быстрее заскрипела пером по бумаге. – Я приехала строить город, а ты не стоишь ни одной слезы. Я сейчас сижу в бараке, в окно дует, стынут ноги, я, может быть, тоже заболею цингой, но я никогда не уеду, не будут изменником и трусом. Я о тебе и не думаю вовсе, а сейчас пишу только для того, чтобы ты знал, как я тебя презираю, и знал, что между нами все кончено и мне стыдно, что я тебя любила. Но я не знала, что ты такой мелкий, жалкий трус».

Этим письмом был подведен итог прошлому, слезы высохли, наступил новый день, и она стала смотреть только в будущее.

В возрасте Лидиньки будущее неразрывно связано с настоящим, и нетерпение усиливает энергию. Лидинька мечтала о спортивном клубе и превосходном тире. Она деятельно обучала стрелков. Разучивала с Тоней новые песни и вместе с нею организовала хор. Она быстро и легко сдружилась с комсомольцами. Не хватало ей только одного – любви. Она уверяла себя, что не хочет любви, и усиленно старалась не кокетничать, так как твердо усвоила от Семы, что кокетство есть буржуазный пережиток. Только с Епифановым ей никак не удавалось сдержать себя. «Это потому, – объяснила она себе, – что он бывает у нас дома, а дома не кокетничать труднее, чем на работе».

Епифанов приходил ежедневно. Он работал на электростанции и учился на шоферских курсах, но для Лидиньки время у него всегда находилось.

– Я на одну минутку, – заявлял он у порога, а потом сидел до тех пор, пока Гроза Морей не выгоняла его.

Он садился на корзину, мял в руках шапку и возил по полу каблуками. Разговаривать с Лидинькой ему становилось с каждым днем все труднее. Выручали дети. Дети обожали его. Он рассказывал им всевозможные водолазные истории. Когда он явно завирался, Лидинька насмешливо подмигивала, и он, краснея, бормотал:

– Вы не слушайте, Лидинька, я же для ребят…

В хорошую погоду он осмеливался приглашать Лидиньку гулять. Лидинька охотно соглашалась, но Епифанов каждый раз испытывал страх и смущение, очень забавлявшие ее. Она угадывала его намерение задолго до того, как он решался высказаться, но никогда не выручала его и даже не прочь была заявить вопреки истине: «Ну и холод сегодня! Отвратительная погода!»

Он начинал спорить. Тогда она восклицала: «Почему же вы не приглашаете нас погулять?»

И начинала звать с собой Грозу Морей и Ивана Гавриловича.

– Кокетка, чего мучишь парня? – упрекала ее Гроза Морей.

– А ты посмотри, ему же нравится, что его мучат!

Постепенно вышло так, что они обо всем рассказывали друг другу, и если Епифанов не мог прийти, Лидинька скучала и не знала, куда девать вечер. Но о любви не было сказано ни слова.