ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

разнообразных лупах. Это видно из его письма к султап-галге, о котором будет речь в

своем месте.

„Пришли мы сюда под Киевъ" (писал в Варшаву Мясковский), „как в

пустопорожнюю неприятельскую область (jako in hosticum solum). Все города и села

полны Козаков. Отряди их ведут и сторожат нас. Повсеместно враждебность (undique

hostilitas). Съестные припасы добываем с трудом и платим дорого. Кругом саранча—

козаки и Татары. На зиму ничего не сеяли. В города не пускают. Кто отстанет или

возьмет в сторону, тотчас погибнет, как это недавно случилось в Черняхове, где пап

Можайский и пан Лютомирский, добрый и нужный слуга, убиты с несколькими

другими, а Радивиловы Татары-козаки едва ушли, раненные и ободранные.

Хмельницкий возвысясь победою (elatus victoria), не согласен на конгресс (congressum

nie pozwala); не дает ответа; лослаицов задерживает под стражею... Причиною тому

иерусалимский патриарх, который дал ему титул русского князя (titulum ducis Russiae)

и сравнял его с Константином Великим. Причиной тому и послы от Ракочия. Того и

другого падобио было упредить; но несчастная отправа (с деньгами), медленная

скарбовая экспедиция, как бы завидуя успокоению отчизны, повергла ес в отчаяние

(zajrzaиa ojczyџnie pokoju desperacyej)... От киевских чернцов, посредников его с

Лупулом, узнали мы, что Хмель хотел идти па Волохов, но Лупул прислал ему подарки

и натравливает его на пас. И патриарх побежал в Москву, чтобы царя соединит с

Лупулом против нас. Тогай-бей господствует и на Саврани, и на Чечельнике. Живность

ему доставляет Умань, и у него уже тысяч 70. Со всех сторон принимает к себе и

верующих, и неверующих в Бога, всех наций и религий; тотчас и жолд, и вооружение.

Хмель отдал ему Бар и Цацарулки, весь тракт за Днепром, и по сию

352

ОТПАДЕНИЕ МАЛОГОССП ОТ ПОЛЬШИ.

сторону па 20 миль земли. Закаливайте колья да сабли. Готовьтесь, сколько вас пи

есть, конные и пешие (quotquot estis, equites et реiи ites). Не жалейте скарбов и не

щадите, или же—нагните шеи под ярмо гадким хлопам (albo szyje brzydkiemu

chиopstwu sui) jugum podajcie). Нам уже Турки" (т.-е. неверные козаки) „и Кодаком

грозятъ" (т.-е. что Хмель коммиссаров отправит в Кодак) „п живности не хотят продать.

Правда, у них немалый голод. Пропадут и наши кони (i my odpadniemy od koni), если

пробудем здесь дольше... Против договора" (с осажденными в Кодаке), „Хмель перевез

тамошнюю артиллерию в Чигирин... Козаки готовы с Татарами. Сухари берут на коней.

Недели в две будут в Кракове.— Дупшо нам без сена, овса, ячменя и соломы. Козаки

сами гонят лошадей в поле, в снега, (ипой) копей но пятнадцати турецких. А в Киеве

нарядов и другой одежды видимо-невидимо (ber liczby) *.— Вместе с нами пустилось

было много киевской шляхты; но хлопы ниодного ие приняли в их собственные дома,

или лучше —на пепелища. Самому пану воеводе пе дали ни хлеба, пи соломы.—

Начиная от Кобрина, костелы так разорены, что и в Новоселках пе видали мы ниодпого

ксендза (а было, видпо, их довольно у православпика Киселя). Шляхетские дворы все

обращены в пепел.

Нельзя было коммиссарам проехать в Переяслав па Киев: они поехали на Хвастов...

Хвастов! какие с этим имепем были соединены у них воспоминания о добродетельном

бискупе (а все таки бискупе) киевском, Юзефе Верещинском, основателе первой в

Украине типографии, авторе гуманно-политических брошюр, наивных до поэтичности,

друге и защитнике верных еще королю и Республике Козаков! Бискуги Верещинский,

окатоличенный с колыбели Русин, наименовал было уже колонизованный им Хвастов

Новым Верещином, в память о родпом Верещине в Холмской Земле. Он, вместе с

другими энтузиастами патриотами, ревностно созидал „Новую Польшу", иначе

„Нижнюю Польшу", в Малороссии, и не сомневался в успехе благого по его воззрению

дела... Теперь, по словам дневника, козаки с мужиками (eum plebe) насекли и натопили

в этом Хвостове ие мало шляхты обоего пола (utriusque

*) Одною из причин, почему коммиссаров не пустили в Киев, надобно пролагать

нежелание покупать за небольшие деньги то, что было награблено у панов, и при этом

разузнавать кой-что от московских торговых людей.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЪПП.

35В

sexus); а некоторые из престарелых утопленников могли еще помнить

доналивайское время и знать в лицо добродетельного колонизатора Хвастовской

пустыни!

Через Днепр переправились коммисеары в Триполье; оттуда ехали на Боровков; от

Воронкова сделали еще 6 миль, и достигли Переяслава 19 (9) февраля (следовательно,

месяца за полтора до выезда Уяковского из Малороссии.

Стоял сильный мороз. Гетман Хмельницкий выехал навстречу королевским

коммиссарам за версту в поле, в несколько десятков лошадей, с полковниками,

асаулами и сотниками, с воеппою музыкою, под бунчуком и красным знаменем. После

приветствия и „козацкой речи", сел он в сани с левой стороны Киселя. Когда въезжали

в город, велел ударить из 20 пушек, может быть, взятых под Корсуном или под

Пилявцами, и пригласил послов к себе (Ло swego dworu) на обед.

В бедственных обстоятельствах панской республики, па долю королевских

коммиссаров выпала самая горестная роль—являть спокойный и величавый вид, когда

в сердце у них скребли мыши. Приамово посещение Ахилловой ставки не было столь

мучительным. Приам целовал руки убийцы своего сына, но этот убийца был ему равен,

и совершил свое кровавое дело геройски. Здесь пришлось выпрашивать милости у

собственных слуг и рабов, которые восторжествовали над исконными панами своими

предательством христиан в руки неприятелей Св. Креста. Разоренные козако-татарским

нашествием паны тянулись из последних средств, чтоб одеть свою ассистенцию и свой

шляхетский конвой сообразно достоинству Речи Посполитой, для внушения Козацкому

Народу грозной по их мнению мысли, что прогнанные из Украины землевладельцы

имеют еще довольпо средств для поддержания владычвых прав своих. С великим

опасением за себя самих и за своих женщин-героинь, добрались они до кратера, все

еще колебавшего страну бунтом, всё еще озарявшего се пожарами и заливавшего

кровью. Но то, что они видели и претерпели в дороге, оказалось менее страшным по

сравнению с тем, что предстояло им видеть и испытать в самом вертепе козацкого

Плутона. Действительность превзошла самое дикое, что ни закрадывалось в их

воображение.

Хмельницкий был теперь уже не тот, каким Кисел знал его в то время, когда, вместе

с Петром Могилою, морочил Козаков поддельным королевским письмом да укрощал

евангельскими изречениями. Ничего шляхетского не оставил в своих прие-

т. и.

45

S54

.

мах и обстановке козацкий Батько. До последнего слова и движения, превратился

он в запорожца, ненавистника всего панского и ляцкого. К такому превращению

побудила его не одна мстительная политика, но и горькая необходимость.

Еще в своем „вестовом письме по литоре" Кунаков доносил царю, что Татары,

после Корсунского погрома Ляхов, остались у Хмельницкого и „меж себя укрепились,

гетманъ—присягою, а Татаровья—тертью, что им друг от друга не отступиться, и ныне

де вся надежда у Богдана Хмельницкого на тех Татар, которые остались у него, а

Черкасом не довериваетъ".

Б настоящее время Козацкий Батыю опасался козацкой „зрадливости! “ больше,

нежели когда-либо, потому что „фортуна" послужила ему слишком усердно. Только

прикидываясь простаком и крайним ненавистником Ляхов, только показывая вид, что у

него с козаками „дума и воля едина", удерживал он их в повиновении, да и то с

помощью жолдовглх Татар. Вспомним показания пленных Козаков о замешательстве в

козацком таборе под Пнлявцами. Хотя в инквизиционных конфессатах надобно видеть

всего больше то, что желали вымучить инквизиторы, но весть о козацком

замешательстве все-таки имела свое основание. Приход орды, по словам

Мужиловского, „нечаемый", сделал тогда Хмельницкого, как и в Диком Поле, из малого

человека великим, из „последнего в человецехъ", как он выражался о себе, первым, и с

него все пошло у Козаков на стать. Поэтому он и теперь, окруженный козакотатарской

ордою, вел себя, как ордынец, или кочевой запорожец, так что, по замечанию одного из

коммиссаров, московский посол, человек почтенный и обходительпыии, часто бывал

принужден опускать в землю глаза во время беседы гетмана с полковниками, а посол

Ракочия, уезжая из Переяслава, пе мог удержаться, чтоб но сказать полатыпи: „Каюсь,

что прибыл к этим свирепым и безумным зверям (Poenilet me ad istas bestias crudeles et

irrationabiles venisse)".