ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

irrationabiles venisse)".

За обедом у гетмана шла такая грубая попойка, что могла напомнить знатоку

козатчины известные запорожские стихи:

В нас у Сичи то и норов, хто Очинат знає: Як умывсь, уставши в ранци, дак чиирки

шук&е. Чи чиїрка то, чи кивип буде, не гледять переливы: Гладко пъють, як з лука

бъють, до иочнйи тини.

.

355

Разгоряченные горилкою, гетмаи и полковники не могли воздержаться от сарказмов

на счет князя Вишневецкого, Александра Конецпольского, Чаплинского и всех Ляхов.

Но это было только предуведомлением к будущим беседам с ненавистными гостями.

На другой день, 20 (10) февраля, коммиссары совещались о том, когда вручить

гетману булаву и знамя. В совещании участвовали, как неизбежное, хоть и не

созпаваемое панами, зло, их руководители, ксендзы. Совсем не следовало бы им брать

с собой ксендзов сюда, в ту среду, которая опустошила все костелы, от Кобрина до

Переяслава. Эти представители католической полыцизйы напоминали козакам (а в

козаках были и попы *) творца Брестской унии, Скаргу, и отступников народной церкви

Терлецкого, Потея, Рогозу, Рутского, Кунцевича.

Члены коммиссарской рады рассуждали о Хмельницком, как дети, или, что все

равпо, иезуитские питомцы, остающиеся до конца в детском возрасте, и решили: отдать

ему знаки гетманского достоинства прежде всего (ante omnia), „чтобы смягчить его

людскостыо и королевскою милостью14.

Этот многозначительный акт Хмельницкий указал совершить на майдане перед

своим двором, вблизи которого квартировали (как написано в дневнике Мясковского)

послы московский u венгерский. Несли перед коммиесарами булаву киевский ловчий

пан Кршетовекий (это значит Русин Кротовский, происходивший от Крота), а знамя—

киевский скарбник пан Кульчинский (опять какое-нибудь июлодизованное имя). Их

торжественное шествие 'возвещали гетманские трубы и бубны.

Хмельницкий ждал королевских коммиссаров, стоя в кругу своих полковников и

другой старшины, в альтембасовом (золото парчовом) красном собольем кобеняке, под

бунчуком.

Кисель хотел произнести речь, которую сеймовые папы, без сомнения, назвали бы

oratio disertissima; по едва начал восхвалять короля, великого монарха, как стоявший

возле гетмана Джеджелий, или Джеджала, закричал: „Король — яко король, але вы,

королята, князи, броите много, и набрбили. И ты, Киселю, кисть од костей наших,

одщепйвсь есй и накладаеш з Ляхйми*’-

*) Например, в статейном списке Уиковского говорится:

Запорож

ское Войско стоит под Баром, в Константинове и в -Гоще, под начальством Нечая,

полковника брацлавского,Ш?шгм попа да винницкого Гактереиикаа.

856

.

Свое малорусское происхождение Мяско-Мясковский засвидетельствовал тем, что в

дневнике коммиссии писал козацкия речипомалорусски не как иноплемешшк-

Гетман (продолжает он) стал говорить Джеджале: „Угамуйсь, не роби колоту® или

что-нибудь в этом роде (wzi№и go hamowaж hetman); но он, пьяный уже, хотя было еще

рано (pijany gorzaиka, choж rano byиo) хотел еще ораторствовать, потрясши булавою;

однаколи, вида, что никто его пе поддерживает, удалился из круга. Вероятно, нашлись у

гетмана такие, которые увели его домой, уговаривая, как водится в подобных случаях:

„Коли двое кажуть иъяный, дак лягай спати®.

После такой интермедии, глава королевской коммиссии, с надлежащей

торжественностью, отдал Хмельницкому „королевские листы® п „коммиссарскиии

кредеис (верящую грамоту), которые были тотчас прочтены, потом отдал украшенную

бирюзой булаву (buиawк turkusow№), а племянник его — красное знамя с белим орлом

и с надписью Iohancs Casiinirus Ilex Роиониас.

То и другое принял Хмельницкий без особенного удовольствия (z jak№ tak№

chкci№). Нам вспоминаются при этом слова самовидца в подобном случае: „подарок

опого в смех принял, яко тот человек, который и своего много имеетъ*1. Булава Николя

Потоцкого и булава Доминика Заславского затмевали в глазах Козацкого Батька

туркусовую булаву нищего короля и ценностью, и значением своим. Он поблагодарил

„козацкп®, как выразился дневник Мясковского, и пригласил коммиссаров к себе (do

swojej gospody).

Перед обедом Кисель нроизиес к нему речь в изысканных выражениях (gиadkicini i

wybornerni sиowy): говорил о великих сегодняшних подарках, указал ему на амнистию

прошлых дел и преступлений его, потом па свободу стародавней греческой религии, на

увеличение реестрового войска, на восстановление старинных прав и свобод

запорожских, и наконец — что казалось ему всего важнее—что регимент вверен ему, а

не кому-либо другому.

В ином положении дел все это было бы и величаво, и внушутельно. Но Кисель

изображал в своем лице побежденного короля с его Шляхетским Народом, готовым, по

мнению победителя, превратиться в Жидов. Поэтому Козацкому Батьку должно было

показаться и смешным, и обидным заключение красноречивой орации, именно

следующее: подобает и ему, Хмельницкому, явить себя благодарным за столь великую

королевскую милость; он должен, как верный подданный и слуга его королевской

милости, положить

.

357

конец этому замешательству и кровопролитию, предотвратить разлив крови, не

принимать под протекцию простато хлопства, велеть, чтоб оно повиновалось панам

своим, и приступить к трактатам с господами . коммиссарами.

„За такую великую милость" (говорил Хмельницкий, иронизируя Киселя),

„которую явил мне король его милость через вашу милость, что и власть над войском

прислал (wиadze nad wojskiem przysиaи), и прошлые мои преступления прощает,

униженно благодарю. Что же касается коммиссии, то ее трудно теперь отправить.

Войска нет вместе, полковники и старшина далеко; без них не могу и не смею ничего

делать: это подвергло бы мою жизнь опасности (idzie о zdrowie moje). Притом же я не

вижу правосудия над Чаплинским и Вишневецким. Необходимо нужно, чтобы мне

одного выдали, а другого покарали: ибо они причиною кровопролития и всего

замешательства. Виноват, пожалуй, и пап Краковский, что наступал на мепя, что

преследовал меня, когда я, спасая жизнь мою, бежал в днепровские вертепы (kiedym w

lochy Dnieprowe zdrowie unosiи); но этот получил уже. свою мзду, нашел то, чего искал.

Виноват и паи Хорунжий: отнял у мепя батьковщпну, Украину роздал ляховчикам, а те

молодцов, заслуженных в Республике, обращали в мужиков и грабили, вырывали

бороды, запрягали в плуги. Но этот не столько виноват, как те два другие. Не будет

ничего изо всего, если одного из них не покарают, а другого не пришлют мне. Иначе—

или мне с Запорожским Войском пропасть, или погибнуть Ляцкой Земле, всем

сенаторам, дукам, королькам и шляхте. Разве мало Ляхи тоМу причиною, что кровь

христианская льется? Литовские войска высекли Мозыр и Туров. Януш Радивил одного

молодца посадил на кол. Я послал туда несколько полков, а к Радивилу написал, что

если ои это сделал одному христианину, то я зато сделаю то же самое четырем стам

(подразумевается нехристям) Ляхам, которых имею, и воздам за свое".

„Вот какой антипаст *) дал нам он перед скверным своим обедом, ударивши нас в

сердца наши жестоким ядом и бешенствомъ"! (пишет Мясковский). Отзывались и

другие, точно какие гады из болота, а старый черкасский полковник, Федор Вешняк,

схватил булаву на ксендза Лентовского, кармелита, который приехалъ

*) Иначе przysmaczek-возбудительная закуска.

358

.

к внм вместо покойного ксендза Мокрского с королевским листом,—за то, что

сказал только: „„Вести из Литвы о Мозыре и Турове могут еще перемениться А он за

булаву: „„Мовчи, попе! не твое дило брехню мени задавати""! И непременно ударил бы

его, когда бы сидел ближе. Но, как этого нельзя было сделать, то сказал: „„И ваши

ксёндзы, и наши попы—уси" (тут он ввернул крепкое словцо) „сякие-такие сыны. Ходи

лишень, попе, на двир: навчу я тебе гюлковникив шанувати"". И с этим ядом вышел из

светлицы".

„Что у трезвого па уме, то у пьяного на языке," говорит пословица. Но Кисель, в

трезвом виде, писал однажды Радзеёвскому то же самое: „Скажем друг другу правду:

духовные ссорят нас с обеих сторонъ". Этими словами он высказал то, что старались и

стараются с обеих сторон игнорировать, в ущерб разумению былого.

Коммиссары провели у Хмельницкого несколько часов, всячески стараясь его

смягчить хорошими словами. Но их красноречие ни мало не подействовало. „С

сердечным жалем и слезами" (пишет Мясковский) „разъехались мы по квартирам,

которые были умышленно разбросаны по городу так, чтобы мы затруднялись в своих