Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

Я думала, что, когда два человека любят друг друга, у них все общее, но он и в этом отношении не такой, как все. Он все время наедине со своими мыслями и ничего не говорит. Такое впечатление, что он чего-то ждет. Ждет с нетерпением. Даже в его письмах есть какая-то торопливость.

Понедельник. Сегодня Шифра сказала мне, что уходит. Она выходит замуж. За Ичеле. Он к ней все-таки вернулся. В любом случае держать ее дальше я бы не смогла — нет денег. Но без нее будет трудно. Она ведь, можно сказать, меня воспитала, хотя ей всего на пять лет больше, чем мне. Пока она была рядом, я чувствовала, что мама по-прежнему со мной. Когда она называла меня «госпожа», мне всегда казалось, что обращается она к маме. Подарю ей мою брошку, ту, что поменьше.

Вторник. Весь день идет дождь. На этой неделе он должен приехать, но все так неопределенно. Отвоцк мне осточертел, но в Варшаве все двери для меня закрыты. В своем письме Аделе называет меня «уличной девкой». Вероятно, так думает не она одна.

Он мог бы мне очень помочь. Люби он меня, все было бы иначе. Другие женщины так уверены в себе и в своих мужьях. Я же, стольким пожертвовав, пребываю в постоянных сомнениях.

Глава третья

На третий вечер Хануки Башеле жарила оладьи. Хаим-Лейб, торговец углем, за которого она вышла замуж после развода с Коплом, после обеда отправился к соседу играть в карты. Башеле налила в ханукию слишком много масла, и единственный фитиль до сих пор потрескивал. Она натерла на терке сырую картошку и положила на сковороду кусок гусиного жира. Вскоре сковорода зашипела, запах горелого жира разнесся по всему дому. Сколько Башеле ни уговаривала детей сидеть в гостиной, на кухне им было куда уютнее. Монек, женатый сын, бухгалтер на уксусной фабрике, сидел на краешке кушетки, где спали Иппе и Тобйеле. Рядом сидела Рита, его жена. Монек был щеголем: волосы носил на прямой пробор, смазывал их помадой, под накрахмаленным воротничком у него красовался галстук с миниатюрным узлом. Садясь, он аккуратно подтягивал штанину, чтобы не помялись на коленях брюки. Он умел себя подать. Женщины с Праги обожали танцевать с ним танго, шимми или фокстрот, и Рита поэтому следила за ним в оба. Сама она была крохотной, смуглой, полненькой женщиной с пухлыми губами и маленькими, блестящими глазками. Девушки с Праги до сих пор не могли взять в толк, что Монек в ней нашел.

«Ни лица, ни фигуры, — удивлялись девушки. — Тряпичная кукла».

Шоше, старшей дочери Башеле, было уже двадцать четыре года. Она завела роман с халуцем, который собирался эмигрировать в Палестину. Шоше не везло: увлекавшиеся ею молодые люди всегда были идеалистами. Сама же она девушкой была домашней, газет не читала и не видела большой разницы между социалистом и сионистом. Когда началась война, она бросила школу и стала помогать матери по хозяйству, теперь же работала в кондитерской на Сенаторской. У Шоши были все задатки красавицы, и все же чего-то ей не хватало. В лице у нее было что-то детское, грудь была слишком большая. Когда ей нечего было делать, она читала вслух школьные книжки — истории про королей, лесных духов и охотников. «Нет, вы только на нее посмотрите! — жаловалась Башеле. — Прямо как семилетняя!»

Поэтому, когда на ее горизонте возник молодой человек, в семье это восприняли как чудо. Звали молодого человека Шимон Бендл, был он из Динева, из Галиции. Гигантского роста, с густыми, вьющимися черными волосами, узким лицом, острым подбородком и длинной шеей, он облачался обыкновенно в подпоясанную военным ремнем блузу, узкие, заправленные в краги брюки и тяжелые башмаки. Отец его был землевладельцем, и Шимон умел пахать, сеять, доить коров и держаться в седле. На ферме халуцим в Грохове ему сказали, что учиться ему больше нечему и теперь он может возделывать землю в Палестине. Не хватало только свидетельства. Когда бы он ни приезжал из Грохова в Варшаву, он все время проводил с Шошей. Учил ее говорить на иврите с сефардским произношением и брал ее с собой на собрания юных сионистов. Домой Шоша возвращалась поздно, и Башеле ее спрашивала:

— Хорошо провела время?

— Ничего.

— О чем они говорили?

— Много о чем.

— Ты действительно хочешь ехать в Палестину?

— Почему бы и нет? Это ведь наша родина.

На Хануку Шимон подарил Шоше серебряную звезду Давида на цепочке. Теперь он сидел на кухне, на краешке стула, и не сводил с Шоши своих больших темных глаз. Монек смотрел на него с нескрываемым любопытством, он искренне не понимал, что Шимон нашел в сестре. Не уставал он удивляться даже тому, что Шоше хватает ума торговать шоколадом.

Рита то и дело поглядывала на Шимона и задавала ему такие вопросы: «А правда, что песок в Палестине очень горячий? А правда, что арабы очень красивые? А правда, что водой там торгуют на кварты?»

Шимон обстоятельно отвечал. Он достал из кармана карту, разложил ее на столе и стал водить по ней пальцем, показывая, как следует осуществлять искусственное орошение и как превратить пустыню в плодородные земли. Он бойко перечислял на иврите названия поселений и вообще вел себя как исконный житель Палестины.

С лица Шоши не сходила улыбка.

— Шимон, — сказала она, — расскажи им про араба с шестью женами.

— Зачем? Я ведь уже рассказывал.

— Расскажи еще раз. Ой, мама, это ужасно смешно.

Иппе, младшая сестра Шоши, с раннего детства была калекой; на одной, тонкой, как стебель, ноге она носила ортопедический башмак. Маленькая, смуглая, очень некрасивая, с дурным нравом, она работала на фабрике бус. Сейчас она сидела на низкой табуретке и перебирала кораллы, которые взяла домой с работы. Самой красивой из детей была четырнадцатилетняя Тобйеле, она училась в четвертом классе. Тобйеле сидела за столом в гостиной и занималась математикой. Этот предмет давался ей легче других — в этом отношении она пошла в отца. Всякий раз, когда мать на нее злилась, она в сердцах говорила: «Отцовская кровь!»

Когда Башеле стояла у плиты и переворачивала оладьи, с лестницы послышались вдруг знакомые шаги. Она прислушалась: нет, это не Хаим-Лейб, у того шаги тяжелее. Раздался стук в дверь.

— Кто там?

Ответа не последовало. Она открыла закрытую на задвижку дверь и побледнела, как мел. На пороге стоял Копл. За эти годы он и помолодел, и постарел. Копл был в светлом пальто, кремовой шляпе и в желтых ботинках с острыми носами и на высоком каблуке. Изо рта у него торчала сигарета. Он огляделся: в глазах сквозили любопытство и страх. Башеле всплеснула руками.

— Не падай в обморок, я не покойник, — сказал Копл в своей грубоватой манере. — Добрый вечер, дети.

У Шоши вытянулось лицо, улыбка исчезла. Иппе широко разинула рот. Монек встал.

— Добрый вечер, папа, — сказал он.

— Ну-ка, ну-ка, это Шоша. Это Иппе. А где Тобйеле?

В это время в дверях с карандашом в одной руке и ластиком в другой возникла Тобйеле.

— Тобйеле, это наш отец, — сказал Монек.

— Знаю. Помню, — сказала по-польски Тобйеле.

Наконец Башеле обрела дар речи.

— Приехал без предупреждения. Мог бы дать знать…

— Я сам не знал, что приеду. Сел на пароход в последний момент. Где Хаим-Лейб?

Башеле уставилась на бывшего мужа. Она так разволновалась, что забыла, кто такой Хаим-Лейб.

— Дяди нет, — ответил за мать Монек.

— Ладно, чего уж там. Я ведь не скандалить пришел. Хотел детей повидать.

— Папа, это моя жена.

Рита покраснела.

— Bardzo mi przyjemnie, — пробормотала она по-польски. — Мне очень приятно.

— Выходит, ты моя невестка. Да. Выглядишь точно как на фотографии.

— А это друг Шоши.

Копл смерил взглядом незнакомого парня:

— Солдат, а?

— Я не солдат. Я халуц.

— Сионист, значит. Хочешь, чтобы мы все уехали в Палестину?

— Не все.

Башеле сняла с плиты сковородку. Сейчас только она вспомнила закон, по которому разведенной женщине не разрешается находиться под одной крышей со своим бывшим мужем. Щеки ее покрылись красными пятнами.

— Так все неожиданно…

— Не пугайся, Башеле. Я не буду здесь ночевать. Я остановился в «Бристоле».

— Сними пальто. Простудишься.

Копл расстегнул пальто, под которым был клетчатый пиджак — такие только в кино и увидишь. Из-под длинного воротничка виднелся красно-желто-золотой галстук.

— Садитесь ужинать, я вам не помешаю.

— Мама жарит оладьи. На Хануку, — сказала Шоша.

— А, оладьи. А я думал, их только в Америке едят. Ну, вот он я, дети мои. Разведенный отец — но все же отец. А ты, Тобйеле, совсем, наверно, меня забыла?

— Нет, помню. Ты носил такие высокие сапоги.

— Какие еще сапоги? Все у вас, я смотрю, как было. Расскажи, что поделываешь. В школу ходишь?

— Она ходит в гимназию, — уточнил Монек.