Том 5. Лесная капель. Кладовая солнца - Михаил Пришвин

О стариках мы обыкновенно говорим: «Он все такой же!» Мы этим про себя хотим сказать, что старый человек уже вошел в ритм природы, повторяется, и от него нечего ждать, как от всей природы, чего-то особенного: в природе все уже было.

Мы же, молодые, все надеемся показать людям что-то еще небывалое.

Миллионы лет были на земле атомы и работали тайно, пока наконец их не открыли. Так что они, конечно, были, и были очень давно, и мы их не сделали, не сотворили, а только открыли.

А можно ли такое открыть, чего не было? Можно, только это называется не открыть, а сотворить.

Приветствую вас, молодые товарищи, уверяю вас всех, пишущих стихами и прозой, и работающих в разных других областях, и просто любящих свой труд, свой дом, свою Родину, что сердце нашей мирной жизни есть поэзия. И в сердце всякого поэта, пишущего и не пишущего, содержится особое чувство современности. В том смысле чувствую я себя с вами сейчас современным, что не время уводит нас за собой, а мы сами делаем время наше, новое и великое.

Мы с вами счастливейшие поэты всех времен: вы тем счастливы, что вступаете прямо с места в борьбу за мир всего мира, и я счастлив, что дожил и пришел к новому времени не с пустыми руками и могу с прямой душой встретить вас и сказать:

– Пожалуйте!

Первое, что хочется сказать вам из своего опыта, – это что каждому писателю надо найти непременно особое свое поведение в отношении своего таланта, что в таланте и времени есть какое-то соотношение, что не случай, а именно поведение твое, друг мой, решает вопрос, сколько времени ты проживешь после себя в сердцах людей.

Я вижу сейчас у каждого писателя как бы две жизни Первая похожа на дерево молодое, растущее в тени, под пологом леса. Трудно выбиться дереву на свет, трудно пробить полог леса, и тут нечего особенно задумываться о поведении: тут помогает эгоизм роста. Дереву надо полог леса пробить и выйти на свет, писателю – стать известным.

Вторая жизнь – когда дерево выбилось на свет и увидело, как далеко ему до солнца расти, и что если в одиночку и дойдешь до него, то сгоришь. А вокруг на необозримом пространстве нашего великого леса все вершины глядят на тебя. Так по себе понимаешь такое дерево, но и в природе оно так.

Когда елка встречается над пологом леса со светом, она слепнет и на некоторое время перестает расти, чтобы перестроить свои теневыносливые клеточки на светолюбивые. И писатель слепнет, когда становится известным, и тут особенно нужно ему поведение в отношении своего таланта. Вот мне и хочется, и я считаю это своим долгом старого писателя, предупредить молодого…

Сейчас в Москве мартовская весна света. Прежде, бывало, в марте свет пропадал в своей грязной работе над снегом, уплотненным зимней ездой на санях. Прежде москвичи, я это помню, не так рано встречали весну, как теперь, не так скоро приходили в радость торжествующей природы.

Это и понятно: грязь убирается в Москве далеко до прихода света, и он теперь не гаснет в грязи, а бросается к людям и будит сердца.

Люблю это время в городе больше всего. Сколько лиц, сколько глаз!.. Опьяненный светом, брожу без дела в огромной городской толпе. Мне и в голову не приходит приглядываться к лицам смутным, старым и морщеным. Но вдруг старушонка, самая ничтожная, дерзко толкнула меня в бок костылем.

– Ты что, глухой? – спрашивает.

– Нет, бабушка, – отвечаю. – Что тебе надо?

– Кричу, кричу – и не слышит. Скажи, где бы мне тут напиться?

Разделавшись со старухой, на некоторое время теряю счастье света и вижу людей желтых, сморщенных, с тусклыми, недобрыми глазами. Зачем они тут? Непонятно.

И это честно сказано: непонятно счастливому дереву, пробившему лесной полог, положение оставшихся в тени. Но человек же, к счастью нашему, не дерево: он может создать себе поведение, достойное в отношении обойденного судьбою товарища.

И тут я понимаю, за что меня колотила старуха.

Мне кажется, дорогие мои поэты и прозаики, это поведение содержится в самом нашем слове, если черпать его из глубины собственного своего колодца, а не хватать даром или не брать напрокат из чужого. Поговорите, товарищи, и об этом на съезде, а я постараюсь скоро закончить свой труд и представить вам на рассмотрение свой собственный опыт в отношении слова и поведения.

Второпях я забыл вам сказать самое главное, с чего и началась моя мысль и потом я упустил: это что ведь и величайшее слово в нашей современности, «мир», будет пусто, если не берется из глубины своего собственного слова-источника, если не подтверждается личной борьбой за мир, личным своим поведением.

Вчера на выступлении и хорошо было, что хорошо принимают, и плохо, что один из всех пришел с качеством, а все – с количеством «грамотных мастеров». Но мои слова о поведении против мастерства были сказаны крепко.

…На мгновение мне было так, будто я все слова позабыл и сказать мне теперь нечего. Но так бывает постоянно со мной при переходе с записанной речи к устной, к тому языку, каким мать мне говорила и учила меня его первым словам.

Каждый раз, когда я, забыв на мгновение все, чему меня учили, берусь за эти родные слова, мне кажется, будто не слово приходит ко мне, а прилетает крылатое существо с гибкой шейкой, со сверкающими глазками, с острым носиком, как у синички, и это – я сам. Потому, видно, и называется устная поэзия сказкой, что сказка эта сказывалась. И потому она мне кажется, эта сказка, крылатой и свободной, что я всю жизнь трудился, учился так же свободно писать, как она сказывается, и все-таки не мог обратить родное слово в ту музыку, какая мне слышится в речи простых людей на полях и в лесах, на улицах, на берегах и у простых деревенских колодцев.

Надо не забыть: какая дружная, восторженная и возвышенная была эта аудитория молодая, когда я выступал.

Почему вместе выходит у них так хорошо, когда я им сказал:

– Поздравляю с новой весной, грачи прилетели!..

Из моей статьи в «Литгазете» напечатали только первый отрывок. Что бы это было, если б всю вещицу напечатали, и что бы это было, если бы раскрылись все возможности, во мне заключенные!

Хорошо только одно, что я сам себя чувствую живым.

Не надо искать опору себе в людях отдельных: друг живет не в отдельности, а в целом человеке, когда он, собираясь, слышит живое слово, и кричит, и хлопает руками от радости, или когда-то и где-то шепнул вам задушевное слово, или выглянул глазком из толпы.

Или вон против вас там в вагоне сидит и глядит куда-то вдаль с какой-то мыслью, а солнышко с той стороны лица раззолотило кудри, и одни реснички того глаза тоже светятся вместе с кудрями.

Ничего-то не нужно ей. этой милой девушке, от вас, и вы тоже боитесь спугнуть ее даже своим взглядом, но оба где-то в себе радуетесь, что вместе куда-то едете в один и тот же чудесный весенний день вашей жизни.

Нечего, нечего загадывать выкладывать кирпичные домики будущего, – будущее само о себе позаботится. Надо чувствовать и ловить в себе пра-феномен нашей русской нравственной жизни; и я думаю, что его можно даже назвать: это друг – в этом все. Только друг! И тем самым определяется и недруг.

Друг наш придет не за страх о своем роду-племени, а по решению нашей совести, не за страх придет, а за совесть.

Вокруг меня идут люди, бросившие все свое лучшее в общий костер, чтобы он горел для всех, и что мне говорить, если я свой огонек прикрыл ладошками и несу его и берегу его на то время, когда все сгорит, погаснет, и надо будет зажечь на земле новый огонь. Как я могу уверить моих ближних в жизненном строю, что не для себя лично я берегу свой огонь, а на то далекое время?

Выступление М. М. Пришвина, прочитанное на XIV пленуме Союза советских писателей СССР

(XIV пленум Правления Союза советских писателей СССР, на котором обсуждался вопрос о состоянии и задачах советской драматургии, проходил с 21 по 24 октября 1953 года. В это время Пришвин был тяжело болен и не смог принять участие в работе пленума. Получив телеграмму А. Суркова, он написал ответ, который был зачитан на заседании 24 октября)

Дорогой Алексей Александрович, благодарю Вас за Вашу телеграмму!

Как никогда, хотел принять участие в работе Союза, готовился выступить со своими наблюдениями новой колхозной жизни. К несчастью, очередная пневмония не дает мне возможности приехать на пленум.

Как старейший агроном, я близко принял к сердцу вместе с народом новейшие реформы в области земледелия.

Это всеобщее сейчас чувство радости просится перекинуться в нашу область искусства слова.

Сущность земледельческой реформы особенно пришлась по душе нашим дунинским колхозникам той своей стороной, что необходимые налоги ложатся теперь главным образом только на землю, и тем самым освобождается деятельная инициатива самого земледельца.