Боратынский - Валерий Михайлов

Стихотворение вроде бы обращено к Адаму Мицкевичу, у которого в начале 1828 года вышла весьма байроническая поэма «Конрад Валленрод», — но, конечно же, касается каждого поэта. Одновременно это и остережение самого себя от чрезмерного увлечения кумирами, призыв к трезвой самокритичности, к взыскательнейшей точности самовыражения.

По мысли Боратынского, только самобытность в искусстве достойна памяти последующих поколений, а может быть, и вечности. С достоинством и простотой — нагой мыслью и обычным слогом — это высказано в другом тогдашнем стихотворении:

Мой дар убог, и голос мой не громок,Но я живу, и на земли моёКому-нибудь любезно бытиё:Его найдёт далёкий мой потомокВ моих стихах. Как знать? Душа мояОкажется с душой его в сношенье,И, как нашёл я друга в поколенье,Читателя найду в потомстве я.

В этом восьмистишии одно лишь слово выдаёт глубокую важность признания:

<…> на земли моё <…>.

Старинный церковнославянский оборот, словно удар в могучий древний колокол, заставляет по-иному звучать стихи: они будто бы наполняются гулом времён. Будничная речь вдруг обнаруживает в себе скрытое торжественное волнение — и звучит уже как заветная клятва об утверждении себя в вечности.

Чуть позже, в 1829 году, Боратынский вновь возвращается к этой теме — и выражает её в точной поэтической формуле, слегка прикрыв чеканный очерк определения тончайшей накидкой провидческой иронии:

Не ослеплён я музою моею:Красавицей её не назовут,И юноши, узрев её, за неюВлюблённою толпой не побегут.Приманивать изысканным узором,Игрою глаз, блестящим разговоромНи склонности у ней, ни дара нет;Но поражён бывает мельком светЕё лица необщим выраженьем,Её речей спокойной простотой;И он скорей, чем едким осужденьем,Её почтит небрежной похвалой.

И, наконец, своё высшее воплощение в его лирике эта тема нашла в стихотворении «Подражателям» (первоначальное название), написанном, как установили исследователи, до двадцатых чисел ноября 1829 года, а затем доработанном в 1832–1833 годах. Тут уже поэт не говорит — глаголет: стих пылает огнём и пышет гневом той силы, которой отличалась речь древних пророков:

Когда, печалью вдохновенный,Певец печаль свою поёт,Скажите: отзыв умиленныйВ каком он сердце не найдёт?Кто, вековых проклятий жаден,Дерзнёт осмеивать её?Но для притворства всякий хладен.Плач подражательный досаден,Смешно жеманное вытьё!Не напряжённого мечтаньяОгнём услужливым согрет,Постигнул таинства страданьяДушемутительный поэт.В борьбе с тяжёлою судьбоюПознал он меру вышних сил,Сердечных судорог ценоюОн выраженье их купил.И вот нетленными лучамиЛик песнопевца окружёнИ чтим земными племенами,Подобно мученику, он.А ваша муза площадная,Тоской заёмною мечтаяРодить участие в сердцах,Подобна нищей развращённой,Молящей лепты незаконнойС чужим ребёнком на руках.

Это была пора его поэтического возмужания.

Вся мишура словес пала пред речей спокойной простотой;

пестрота личин — следов былых увлечённостей кумирами — уступила законное место лица необщему выраженью.

Что́ надменный ум пред мудростью народа?..

Что́ молодое море литературы пред могучим океаном фольклора?..

Старательно мы наблюдаем свет,Старательно людей мы наблюдаемИ чудеса постигнуть уповаем:Какой же плод науки долгих лет?Что наконец подсмотрят очи зорки?Что наконец поймёт надменный умНа высоте всех опытов и дум,Что? точный смысл народной поговорки.

В одном из автографов последняя строка написана Боратынским несколько иначе:

<…> Что? старый смысл народной поговорки.

Народу всё уже было известно — и давно…

Душе песнопевца потребно высокое уединение, чтобы понять себя, уловить в тонких промельках нахлынувших видимостей, в ещё несуществующих возможностях тот единственный образ, который воплотится в слове.

Об этом — и тоже в эти же годы и в том же возрасте — писал Пушкин в знаменитом стихотворении «Поэт»:

<…> Но лишь божественный глаголДо слуха чуткого коснётся,Душа поэта встрепенётся,Как пробудившийся орёл.Тоскует он в забавах мира,Людской чуждается молвы,К ногам народного кумираНе клонит гордой головы;Бежит он, дикий и суровый,И звуков, и смятенья полн,На берега пустынных волн,В широкошумные дубровы…

У Пушкина — пророческий пламень!..

Пушкин — ещё одинок, и в поисках подруги…

Боратынский — подругу нашёл и счастлив с нею. Может быть, поэтому у Боратынского это состояние души, предшествующее творчеству, выражено совершенно иначе — эскизно: с мягкой мечтательностью и лёгкой грустью:

Чудный град порой сольётсяИз летучих облаков,Но лишь ветр его коснётся,Он исчезнет без следов.Так мгновенные созданьяПоэтической мечтыИсчезают от дыханьяПосторонней суеты.

Оба поэта изнутри горели одним огнём — вечным желанием выразить невыразимое, воплотить невоплощённое…

Глава восемнадцатая

МЕЖДУ МОСКВОЙ И ТАМБОВОМ

С московскими любомудрами Евгений Боратынский познакомился в 1826 году. Отношения как-то сразу не заладились из-за различных взглядов на мир и общество, да и на творчество. Лишь В. Ф. Одоевский и И. В. Киреевский сочувственно отнеслись к стихам Боратынского, другие отзывались о них с иронией и холодком и сторонились поэта. Характерные записи оставил в своём дневнике М. П. Погодин; судя по ним, он «затруднялся» говорить с Боратынским: «<…> не лежит к нему сердце». Впоследствии Погодин признался и в другом — что он опасался даже показываться рядом с Пушкиным и Боратынским, людьми подозрительными для правительства. В свою очередь Боратынский скептически оценивал довольно многое из сочинений любомудров; так, о трагедии Погодина «Марфа Посадница» он сказал, что теоретические познания ещё никак не заменяют таланта.