42 - Дмитрий Седов

42

Повесть

Дмитрий Седов

© Дмитрий Седов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

1914

Пожилой мужчина надел кипу, вытащил из кармана очки, взглянул на них, словно оценивая, надел, и перевел взгляд на присутствовавших за обеденным столом. Быстро и придирчиво осмотрев каждого, он трижды ополоснул себе руки несколькими каплями воды из стеклянного графина и произнес ровным спокойным голосом:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, освятивший нас своими заповедями и давший нам повеление об омовении рук.

После этого он вытер руки белоснежным полотенцем, снял салфетку с двух хал, лежавших перед ним на столе, сделал на одной из них отметину с помощью узкого хлебного ножа, положил ладони на халы и снова начал неторопливо читать:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной.

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, – вполголоса повторили за ним присутствовавшие.

– Взрастивший хлеб из земли.

– Взрастивший хлеб из земли, – снова повторили все сидевшие за столом.

Мужчина отрезал кусочек хлеба, обмакнул его в соль, положил хлеб себе в рот и, не торопясь, разрезал и раздал часть оставшейся халы остальным. Еще раз осмотрев присутствовавших из-под очков, он продолжил:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной.

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, – повторяли за ним остальные.

– Владыка Вселенной, – чуть повысив тон, повторил пожилой мужчина и строго посмотрел на мальчика лет десяти, который, повернувшись в сторону, наблюдал за спящим на пледе котенком и не договорил фразу вместе со всеми.

– Владыка Вселенной, – чуть смутившись, быстро произнес мальчик и тут же сел прямо, глядя перед собой.

– По Чьему слову возникло всё, – закончил чтение мужчина, а потом, закрыв глаза и положив ладони на стол, несколько мгновений постоял без движения в таком положении.

– По Чьему слову возникло всё, – закончили чтение остальные и, стараясь сильно не шуметь, неторопливо принялись раскладывать трапезу по своим тарелкам.

Ненадолго в комнате наступило молчание.

– Куда только смотрят власти? – нарушила тишину женщина, сидевшая на углу большого стола. – За всеми вокруг стало нужно приглядывать, за всеми стало нужно все проверять. Представьте, сегодня Болеслав – газетчик, у которого своя лавка напротив рыбного ресторана – продал мне номер «Хайнт» трехдневной давности. Я обнаружила это только дома, когда принялась за чтение и увидела дату на заглавной странице. Сегодня ведь уже двадцать второе августа, а тот номер был от девятнадцатого.

– И что же? – спросил молодой парень, сидевший рядом с нею и быстро орудовавший ножом и вилкой.

– Я отнесла газету обратно, – возмущенно ответила рассказчица, – и высказала этому Болеславу все, что об этом думаю. Он, конечно, извинялся и вежливо предложил мне взамен свежий номер, но почему это вдруг возвращаться из дому в лавку стало моей обязанностью?

Снова ненадолго наступила тишина. Все были заняты ужином.

– И, все-таки, Люблин мне нравится, – спустя некоторое время произнесла красивая немолодая дама, протирая свою вилку салфеткой. – Спокойно тут очень. И народ весьма приветливый.

– Это смотря с какой стороны посмотреть, – отрезая себе кусок мяса, низким голосом ответила грузная женщина лет сорока пяти. – Утром я наблюдала возмутительную сцену. На рынке, что на самой окраине города, в хлебной лавке милая с виду девочка – думаю, полька – подробно расспрашивала продавца, из какой муки испекли сегодняшние лепешки. В это время какой-то мальчишка стянул две буханки из хлебной корзины, протиснулся сквозь очередь и пустился со всех ног наутек. И, заметьте, никто даже не попытался его остановить. Пока продавец пробирался к двери, пока выскочил на улицу, мальчишки уже и след простыл. Но, что самое неприятное, девочка, которая расспрашивала про лепешки, так ничего и не купив, вышла из лавки и, как ни в чем не бывало, направилась восвояси. При этом она так странно улыбалась, что всем присутствовавшим стало ясно – они со сбежавшим мальчиком заодно.

– Озоруют, чего им, – усмехнулся в ответ мужчина с длинной бородой, сидевший напротив.

– Позвольте, но ведь это не озорство, а воровство, – удивленно возразила грузная женщина. – Жаль, что рядом не оказалось жандармов.

– Ну, скажете тоже… жандармов… – мужчина поправил черную жилетку, которая не сходилась на его животе, и хитро подмигнул пареньку, сидевшему рядом с ним и продолжавшему внимательно наблюдать за хозяйским котенком. – Дети есть дети. Кто из мальчишек хоть раз в жизни не пытался стянуть то, что иной раз плохо лежит?

– Нет уж, позвольте, – с укоризной глядя на мужчину, настойчиво стала возражать собеседница. – Это никуда не годится. Если такому, как вы говорите, озорству начинать потакать, то…

Она не договорила. В комнату вошла девушка лет двадцати пяти. Ее худое бледное лицо выражало сильную тревогу.

– Михаэль, – негромко позвала она. – Ада совсем плоха. У нее начались схватки. Надо звать доктора.

Высокий сутулый мужчина в сером костюме, молча сидевший за столом и, казалось, до этого момента вовсе не слушавший остальных, выронил из рук вилку с ножом и быстро вышел из комнаты. Вместе с девушкой они прошли в спальню и остановились перед широкой кроватью у дальней стены. На кровати, тяжело дыша, лежала молодая женщина. На ее осунувшемся лице с темными кругами под глазами читалось страдание. Михаэль наклонился над женщиной, поднес ладонь к ее лбу и, обернувшись, с тревогой посмотрел на стоявшую рядом девушку.

– Ревекка, беги за паном Ковальским! – взволновано произнес он, нервно сжав руки перед собой. – И, прошу тебя, побыстрее!

– Ну, что тут, Михаэль? – негромким голосом спросил пожилой мужчина, неслышно вошедший в комнату.

– Аде стало хуже, – так же тихо ответил Михаэль. – Роды, видимо, вот-вот начнутся, а у нее снова случился жар. Я уже послал за врачом.

– Бедное дитя, – пожилой мужчина сочувственно покачал головой, его лицо в круглых очках выражало сострадание. – И как только она будет рожать в таком состоянии?

– Ада! – Михаэль нежно гладил лежавшую на кровати женщину по щеке. – Ада, милая, ты слышишь меня? Все будет хорошо, родная, я обещаю.

Спустя час с небольшим в комнату вошел врач. Он деловито приложил тыльную сторону ладони ко лбу Ады, затем так же деловито осмотрел ее живот и, осторожно взяв за запястье, быстро сосчитал пульс.

– Горячую воду, посуду и чистые простыни, быстро! – распорядился он, повернувшись к присутствовавшим.

Одна из женщин, стоявших у порога, тотчас вышла из комнаты.

– Так говорите, схватки начались более часа назад? – спросил врач, обратившись уже к Ревекке.

– Да, примерно так, – быстро ответила Ревекка. – Я могу помогать, я уже один раз присутствовала при родах.

– Хорошо, останься, – с небольшим сомнением в голосе ответил Ковальский. – Остальных я прошу выйти из комнаты. И побыстрее!

Голос врача вдруг стал жестким. Казалось, он уже не просто распоряжался, а отдавал приказы.

– Михаэль… – еле слышно позвала Ада. – Михаэль, останься, прошу тебя. Я… Мне больно, Михаэль…

Михаэль вопросительно взглянул на пана Ковальского. Тот, секунду подумав, неохотно кивнул. Михаэль подошел к изголовью кровати, опустился на колени и взял Аду за руку. Его жена, пытаясь перебороть боль, смотрела перед собой ничего не видящим взглядом. Боль приносила невыносимые страдания. Ада как будто полностью растворилась в ней, не чувствуя кроме этой боли ничего больше. Ей было страшно. Казалось, что боль уже никогда не прекратится, не исчезнет и не покинет ее тело. Ноги и руки не слушались, стали ватными. Перед глазами было все как в тумане. Звуки вокруг то и дело отодвигались куда-то, внезапно становясь еле слышными. Громко стучало лишь сердце в груди, как будто надрывно сообщая о том, что ему тоже больно.

Пан Ковальский, подойдя к изголовью кровати, стал поспешно объяснять Аде, что нужно делать. Сил отвечать не было, и Ада только едва заметно кивала.

Следующие полчаса длились для нее нестерпимо долго, она их почти не помнила. Сдерживать крик не получалось. Пальцы что есть силы сжимали промокшие одеяла. Врач постоянно говорил с нею, иногда мягко, иногда требовательно. Он то упрашивал ее, как ребенка, то, казалось, корил, как того же ребенка, только в чем-то перед ним провинившегося. Ковальский все время твердил, чтобы она старалась. И она старалась. Изо всех сил.