42 - Дмитрий Седов

– Михаэль! Михаэль! – вдруг снова еле слышно позвала Ада.

– Да, родная моя, я здесь, я держу тебя за руку. Потерпи, осталось совсем немного. Потерпи еще чуть-чуть. Увидишь, все кончится хорошо.

– Михаэль… – тихо шептала Ада. – Обещай мне, Михаэль…

– Ада, милая, ну постарайся, ну потерпи, – Михаэль нежно гладил голову жены, изо всех сил пытаясь сделать ее страдания не столь мучительными. – Я выполню любое твое желание, ты же знаешь.

– Это девочка, Михаэль. Это девочка. Обещай, что назовешь ее Сарой. Слышишь, милый? Пообещай мне это.

– Да что такое ты говоришь, Ада? – у Михаэля защемило сердце. – Что такое ты говоришь? Мне все равно, девочка это или мальчик. Кто бы ни появился у нас с тобой, мы дадим малышу имя вместе.

– Нет… – Ада ненадолго замолчала. – Я… Я чувствую, что… И знаю… Это девочка, Михаэль. Пообещай мне, любимый. Я хочу, чтобы ты пообещал мне это. Ты назовешь ее Сарой?

– Обещаю, Ада, – в глазах Михаэля сверкнули слезы. – Обещаю назвать ее Сарой. Обещаю назвать нашу девочку Сарой. Ты только держись, слышишь? Ты потерпи, ты только продержись еще немного, осталось совсем чуть-чуть.

Ада снова закричала от боли и напряжения.

– Головка показалась, Ада, старайтесь! Уже почти все закончилось, – громко и почему-то очень встревоженно сказал врач.

Ну, вот и все. Губы Ады чуть дрогнули. Боль из монотонно повторявшихся пронзительных приступов превратилась в тупую, постоянную, проникавшую прямо в душу боль, с которой бороться было уже невозможно, да и, как ей казалось, бессмысленно. Внутри нее вдруг как будто что-то оборвалось. Странное чувство, казалось, кто-то невидимой властной рукою забрал у нее что-то важное, забрал что-то самое ценное и дорогое. Пелена застилала глаза, не позволяя видеть. Все голоса снова разом отдалились куда-то. И только по-прежнему гулко стучало сердце в груди. Больно.

– Михаэль! – позвала она. – Михаэль, прошу тебя, положи мне ладонь на глаза.

Михаэль на мгновение замер, а потом наклонился к ее лицу. Слезы текли у него из глаз, и он, зажмурившись изо всех сил, тщетно пытался скрыть их.

– Нет, Ада, нет, – шепотом твердил он. – Не надо! Все ведь почти закончилось, слышишь? Все уже позади. Ты только потерпи, осталось совсем немного. Ну, будь моей умницей, Ада…

– Пожалуйста, Михаэль, – голос измученной женщины был еле слышен. – Сделай то, о чем я прошу. Ты… Ты единственный человек, от которого я могу это принять. Не лишай меня этого.

Еле сдерживаясь, Михаэль положил руку ей на глаза. Другой рукой он закрыл свое лицо, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Время для Ады как будто остановилось. Она сделала последнее отчаянное усилие, превозмогая боль, сократила мышцы внутри, и, со стоном откинув голову на подушку, тихо произнесла:

– Бог – царь верный. Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь – один. Благословенно славное имя царства Его во веки веков!

Откуда-то спереди ей были слышны едва различимые обрывки разговора: «Обвитие пуповины… Помогай, Ревекка, помогай же… Кровь!.. Кровотечение!.. Бинты, вату… Скорее…». Ада, сделав глубокий вдох и снова собравшись с силами, продолжала еле слышным голосом:

– Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем существом твоим. И будут эти слова, которые я заповедовал тебе сегодня, в сердце твоем, и повторяй их сыновьям твоим, и произноси их, сидя в доме твоем, находясь в дороге, ложась и вставая; и повяжи их как знак на руку твою, и будут они знаками над глазами твоими, и напиши их на косяках дверей дома твоего и на воротах твоих…

Боль вдруг ослабла и стала медленно уходить. С каждой секундой, с каждым мгновением Ада чувствовала, что ее все больше захватывает какая-то необыкновенная легкость, какое-то необыкновенное забвение. Все тяготы, заботы, переживания, страхи вдруг стали чем-то совершенно неважным и отодвинулись куда-то далеко-далеко, так далеко, что уже и не дотянуться, что уже и не обрести вновь. Губы ее дрожали, дыхание стало частым и прерывистым, она продолжала:

– И будет так: если послушаетесь Моих повелений, которые Я даю вам сегодня: любить Господа, Бога вашего и служить ему всем сердцем вашим и всей душой вашей, – то дам Я дожди земле вашей в срок, от начала и до конца зимы, и соберешь ты свой хлеб, и вино, и оливковое масло; и дам траву для скота на луга твои, и будешь ты есть досыта. Но, берегитесь, чтобы ваши сердца не поддались соблазну, чтобы не свернули вы с пути и не стали служить другим божествам и поклоняться им. Ибо тогда разгневается на вас Господь и замкнёт небеса; и не будет дождя, и земля не станет приносить свои плоды. И исчезнете вы вскоре с той благодатной земли, которую Господь дает вам. Примите эти Мои слова всем сердцем вашим и всей душою вашей, и повяжите их как знак на руку вашу, и будут они украшениями вашими. И научите им сыновей ваших; чтобы произносили их, сидя в доме своём, находясь в дороге, ложась и вставая; и напишите их на косяках дверей дома своего и на воротах своих. Чтобы дни ваши и дни сыновей ваших умножились на земле, которую Господь клятвенно обещал отцам вашим, как дни существования небес над землею.

Голоса спереди звучат напряженно, нервно:

– Время рождения?…

– Без четверти восемь…

– Прижмите, прижмите, Ревекка… Закрываю… Вот так…

– Аккуратнее… Тут…

– Да сколько же крови, а… Ну, что же ты… Дыши… Дыши… Начинай!

И – тишина. Ах, какая вокруг тишина. Неприятная тишина. Неуютная. Зловещая. С каждой секундой, с каждым мгновением все более неуютная, все более зловещая. Сердце в груди гулко ведет свой счет. Бух. Бух. Бух. Бух. В этой тишине каждый его удар звучит ей как приговор. Каждый его удар как будто отодвигает Аду назад, все дальше и дальше от чего-то невыносимо родного и вожделенного.

Снова голос Ковальского, тихий, напряжен до предела:

– Дыши! Давай, дыши же!

И – опять тишина. Замерло все вокруг. И время как будто застыло. Сердце разгоняется все сильнее, бьется тревожно, нервно, все больше и больше утопая в страхе. Бух. Бух. Бух. Бух. И вдруг, сквозь эту невыносимую тишину, сквозь окружающий страх, сквозь боль, тревогу и обрушившееся на нее напряжение прорвался пронзительный детский крик, такой желанный и такой долгожданный. В этот самый момент для нее не осталось ничего важнее этого первого детского крика, крика ее малыша, который только что с ее и Божьей помощью появился на свет. Голос Ады превратился в еле слышимый шепот, из глаз ее текли слезы. Она, через силу улыбнувшись самыми уголками губ, продолжала:

– И сказал Господь Моисею: обратись к сынам Израиля и скажи им, чтобы во всех поколениях делали они себе кисти-цицит на углах одежды и вплетали в каждую кисть-цицит голубую нить. И она будет у вас в кисти-цицит, и увидев её, будете вспоминать вы все заповеди Господа и исполнять их; и не будете блуждать, увлекаемые сердцем вашим и глазами вашими, которые совращают вас. Дабы помнили вы и исполняли все заповеди Мои и были святы перед вашим Богом. Я, Господь, – Бог ваш, который вывел вас из земли Египетской, чтобы быть вашим Богом. Я, Господь, – Бог ваш…

Аде вдруг захотелось выдохнуть. Не осталось ни одного желания, ни одной мысли кроме одной – выдохнуть. Пусть этот выдох будет самым значимым в ее жизни. Пусть с ним уйдет, исчезнет все то злое и скверное, что случалось с нею в нелегком прошлом. Пусть он станет ее последним словом, ее последним сбывшимся желанием. Так решила она. И выдохнула. Ее выдох был долгим, почти нескончаемым, спокойным и безмятежным. Это было ее робкое и грустное со всеми прощание, ее последнее послание всем, кого она так сильно любила. Послание о том, что, наконец, пришел и ее, Ады, час.

– Теперь аккуратно, режем, – дал команду Ковальский, кивнув стоявшей рядом Ревекке.

Девушка неловко перерезала пуповину, и темная струйка крови ударила Ковальскому в лицо, на что в ответ он еле заметно моргнул. Ревекка, не растерявшись, поспешно вытерла кровь с его лба и щеки полотенцем. Потом она нежно взяла младенца на руки и заглянула ему в глаза. Ребенок пронзительно и громко кричал.

– Девочка, смотрите, девочка! – улыбаясь и радуясь детскому крику, скороговоркой шептала она, не в силах остановиться, и по щекам ее текли слезы счастья. – Господи, а как тяжело рождалась, милая ты моя, ненаглядная ты моя. Но, ничего, значит, жизнь у тебя будет легкой и беззаботной, так ведь всегда бывает. Вот увидишь, ты все увидишь сама. Кричи, кричи, родная, кричи громче! Вот так…

Доктор Ковальский перевел взгляд на Аду и тяжело вздохнул. Он вытер сначала руки, затем лицо, шею, устало бросил полотенце в таз. Помедлив, он подошел к кусавшему губы Михаэлю и сочувственно взял его за плечо. Михаэль, не в силах сдерживаться дальше, разрыдался и уронил голову на грудь умершей жены. Он держал ее за плечи и нежно прижимал к себе, будто все еще надеясь, что она вернется. Все еще надеясь на чудо. Ковальский отвел глаза и, кашлянув, негромко сочувственно произнес: «Держитесь, Михаэль, держитесь».