Лейтенанты (журнальный вариант) - Игорь Николаев

Памяти окопного брата Ивана Алексеева

Игорь Николаев. Лейтенанты

В мае 45-го мы, лейтенанты 712-го стрелкового полка Алексеев и Николаев, свою Победу пропили. Да как!

Не только множество однополчан разных чинов и званий, но сумели от щедрости души вовлечь в разгул и цивильных немцев. Разгневанное начальство приняло меры. Немцы затаились, а военных — многие еле двигались — строем загнали в санчасть и протрезвили.

Главные виновники вылетели из наградных списков. “Зря гимнастерки под ордена дырявили”. Алексееву — двадцать два, мне — двадцать. Лишение заслуженного перенесли беспечально. По два ордена уже имелось, и что там ордена. Война кончилась, а мы живы!

Алексеев — летчик, сбитый в 41-м, за спиной вся война, с перерывами на четыре госпиталя и пехотное училище. У меня — пехотное училище и два госпиталя, а войны, по молодости, два года десять месяцев. Мы с Алексеевым — пехотинцы-минометчики — и уцелеть не должны были, а вот поди ж ты... Война то ли отвлеклась и прозевала, то ли, что неслыханно, пожалела.

От изумления мы и гульнули.

Часть первая

Глава 1

Пребывание на войне естественно, как дыхание. Страна воюет — где же быть, как не на переднем крае? Здесь и очень интересно: кто в кого скорее попадет — ты в немца? Или немец в тебя? Оба промахнетесь?

От круглосуточных острых ощущений в восемнадцать лет захватывало дух!

Война и я не сразу поняли друг друга. Оказалось, что все может быть совсем не так, как учили. Началось с того, что наш полк двинули в наступление без разведки, без боеприпасов, без четкой боевой задачи, даже без продовольствия. И это на третьем году войны!

У нашей минометной роты, кроме мин, не было еще и командира — странным образом исчез в самый неподходящий момент. Мы, трое взводных лейтенантов-новичков (Мясоедову — двадцать лет, Козлову — девятнадцать, мне — восемнадцать), просто не знали, что нам делать и как себя вести в подобной ситуации.

Недели две назад такое не приснилось бы и в страшном сне.

Наша 132-я стрелковая дивизия, пройдя после Курской битвы переформировку в тылу, пополненная людьми и техникой, в конце августа 1943 года двинулась пешим маршем к линии фронта. Я принял взвод батальонных минометов в день выхода. В моем подчинении двадцать незнакомых бойцов и три хорошо изученных в училище 82-миллиметровых миномета. Командир роты — тридцатилетний остроумный человек, бывалый фронтовик, старший лейтенант Артамонов.

С первых шагов марша обдало холодком — на фронт.

На повозках везли оружие, вещмешки, шинели, минометы в разобранном виде (отдельно: стволы, двуноги-лафеты, опорные плиты) и шанцевый инструмент: ломы, кирки-мотыги, большие и малые саперные лопаты. Мин и патронов не было. “На месте выдадут”, — сказали нам.

На второй или третий день колонна вышла к каким-то буграм по сторонам дороги. Минометчики заволновались: “Гнилец”. Здесь, в поселке Гнилец, полк стоял в обороне, когда немцы начали июльское наступление.

Кто-то отпросился сбегать на бывшую огневую позицию: думали найти что-нибудь из оставленных вещей. Увы, все перепахано немецкими танками.

— А как вы знаете, что немецкими? — спросил я.

— Узкий след, — объяснил опекавший меня сорокалетний боец Кучеренко.

Тут до меня дошло, что придорожные бугры — останки домов.

В уцелевших по ту сторону Курской дуги селах нас встречали словно освободителей, хотя фронт прошел уже дней как двадцать. Ощущение причаст-ности к великому делу было непривычно. Никакой моей заслуги пока нет, но я частица Красной Армии. Показалось, что минометчики — немолодые мужики — тоже растроганы, хотя многие старались этого не показывать.

Еще через несколько дней, завершая дневной переход, колонна втянулась в длиннющую сельскую улицу. Впереди ужин и сон.

Прижавшись к хатам, во всю длину улицы выстроились американские грузовики. “Кого-то ведь возят”, — не успел я позавидовать, как нас остановили и приказали срочно грузиться в эти машины. Поднялась суета. От командирских криков звенело в ушах — такого скопления начальства еще не приходилось видеть. Метались даже полковники — а это, знаете ли...

Не успели, доедая ужин, освоиться в кузове “форда”, как нас стремительно повезли. Куда? Ничего не объяснили даже командиру батальона. Видимо, где-то немецкий прорыв и нами “заткнут дыру”. В запасном полку я слышал о подобных историях, скверно кончавшихся.

После нескольких часов тряски нас в кромешной тьме вывалили в голом поле, приказав занять оборону. Тут и обнаружилось: исчез командир роты.

В последний раз видели возле повозок. Как “занимают оборону”, мы, лейтенанты, понятия не имели.

Батальон копошился во мраке. Бойцы рыли окопы-щели: прошел слух, что у немца могут быть танки. Я стал судорожно вспоминать, как надо побеждать танки. Плакат с двумя горящими “тиграми”, сияющим красноармейцем в обнимку с противотанковым ружьем (ПТР) и геройской Звездой на груди. Еще лозунг: “Храброму пехотинцу танк не страшен!” Ничего из того, чем пехота уничтожала танки, как нарочно под рукой не было. Ни гранат, ни бутылок с зажигательной смесью, ни бронебойно-зажигательных патронов...

Очень скоро я пойму идиотизм и безответственность подобных “средств” и инструкций к ним, сочиненных патриотами глубокого тыла. Чего только стоило наставление к бутылке: перед броском в танк чиркнуть спичкой о терку, поджечь смесь и кинуть... Очевидно, немецкие танкисты в это время глядели бы на Ивана разинув рты: “Дескать, вас ист дас?” Противотанковое ружье в исключительных случаях и в очень умелых руках еще могло помочь против среднего танка, а противотанковой гранатой хорошо глушить рыбу, но при предельном внимании, ибо РПГ-40 имели обыкновение рваться на замахе.

Мое громкое возмущение, что нас привезли на убой (“Мы Красная Армия или колхоз „Красный лапоть“?!” — любимая поговорка нашего училищного ротного Яблоновского), прервал Мясоедов, предложив не “качать права”,

а копать щель, чтоб спрятаться от танков: “Одну вдвоем — быстрее будет и надежнее!” Мясоедов — рослый и сильный, довольно флегматичный малый. Выпускник Ташкентского пулеметно-минометного училища имени Ленина.

— Копай как можно глубже и как можно более узко, — сказал Мясоедов. — Нас не заметят и не раздавят.

Еле втиснувшись в выкопанную на совесть щель, мы с ним продремали до рассвета. Немцы не появились. Пожевав всухомятку, полк пешим ходом двинулся дальше.

Командир нашего батальона — капитан Старостин. Фамилия футбольная, “спартаковская”, мне грела душу.

Перед выходом Старостин довел до офицеров полученный из полка приказ: “Преследовать противника, отходящего в сторону города Глухов. Город Глухов освободить”.

— Как это — преследовать того, кого нет? — спросил кто-то из бывалых.

— Без боеприпасов? — изумился другой.

Старостин был краток:

— Есть приказ, будем исполнять.

Едва мы, одолев привычные сорок—сорок пять километров, расположились на ночлег, нас подняли. Еще километров на пятьдесят (судя по карте): скорее освобождать Глухов. Бойцам тяжело: все снаряжение и тяжелое оружие (минометы и пулеметы) несут на себе. После коротких привалов (десять минут отдыха после пятидесяти марша) я своих проверял в темноте на ощупь. Уставшим людям ничего не стоило незаметно для себя заснуть, отойдя чуть в сторону.

В стрелковых ротах некоторых вели, как пьяных, под руки. Они болели “куриной слепотой”. Ничего не видящие в темноте все равно считались боеспособными.

Среди минометчиков таких не было, но они стали засыпать на ходу. Одно дело — когда при повороте дороги в кювет валится спящий с карабином или винтовкой (лишь бы без штыка), и другое — наводчик со стволом на плече (как-никак 16 килограммов). Двунога-лафет и опорная плита крепились за спинами на вьюках. Но, как ни крепи, при внезапном, во сне, падении, да еще в канаву, человек мог серьезно покалечиться. Двунога весила под 18 килограммов, плита — 22. Главные мучения наступили утром, когда стало пригревать солнце. Строй окончательно развалился. Одни, натыкаясь друг на друга, не сдаваясь, тащились вперед, другие укладывались прямо на дороге…

В полдень разрозненные группки батальона из последних сил тянулись по бесконечному подъему в центре Глухова. До собора дошло человек тридцать. Остальные двести пятьдесят остались лежать по всему пути.

У соборной ограды я повалился на землю, с трудом заставив себя стянуть сапоги... Смог дойти, видимо, на лейтенантском гоноре. Но как сумел не отстать взвод с минометами! Самое поразительное в девяностокилометровом форсированном марше — бесполезность: Глухов уже двое суток был освобожден соседней дивизией.