Лейтенанты (журнальный вариант) - Игорь Николаев

К вечеру нас растолкали. Подтянулись отставшие. Еды у нас не было,

и кормили нас жители. Взвалив на себя бутафорское (без боеприпасов) оружие, полк двинулся дальше. Я никак не мог понять: что происходит? Чтоб такой разрыв между тем, чему нас учили, и тем, что на самом деле! А если б в Глухове сидели немцы?

Старостин погиб через день — на реке Сейм мы уткнулись в немцев. “Век бы его не видать...” — сказал он о противнике — и как нагадал. Ночью пошел с разведчиками на ту сторону лично разведать ситуацию. Разведчики уцелели, а капитана перерезало очередью.

Первый день встречи с немцами — 5 сентября 1943 года — прошел у меня в мареве. Внизу, у Сейма, что-то рвалось высоко-кудряво и красиво.

На другой день немцы исчезли и мы, по-прежнему безоружные, перебрались через мелкий и неширокий Сейм. По зеленому лугу бесцельно бродили наши пехотинцы. Справа прямо из травы поднимались фермы железнодорожного моста, лежащего в выемке. Так как я со своим взводом оказался ближе всех к нему, то потом рассказывал, что именно мы взяли важный мост на магистрали Москва—Киев. Хотя никто его не брал…

Кучка бойцов сгрудилась на лугу, что-то разглядывая на земле. В полузабытьи лежал раненый немец. Зелено-серый мундир, темный воротник, белые канты. “Ух ты, фриц!” — Я во все глаза глядел на диковинного зверя. “Какой он фриц, — сказали мне. — Татарин из Казани”.

Я окончательно перестал понимать происходящее.

Вечерело. Невысоко пролетел странный двухфюзеляжный самолет. Концы серых крыльев празднично желты, на крыльях четкие черно-белые кресты. Самолет летел неторопливо, покачиваясь с крыла на крыло, словно приглядывался. Блеснул плексиглас кабины.

— Рама, — сказал Кучеренко. — Старшина фронта. Утром делает осмотр: что у Ивана делается? Вечером поверочку: что переменилось?

“Фокке-Вульф-189”, за силуэт прозванный “рамой”, — разведчик и корректировщик артогня. “Рама” тихоходна, очень вертлява и хорошо вооружена. Впоследствии я не раз видел, как наши летчики и зенитчики ничего с нею не могли поделать.

В сумерках вдали, куда отошли немцы, стали взлетать их осветительные ракеты. Желтоватые огни один за другим поднимались вдоль немецкой обороны насколько хватало глаз. Плывя по воздуху, плавно снижаясь, гасли. Тут же взлетали новые. Кучеренко объяснил:

— Он (“он” — немцы) фонари всю ночь вешает.

— Зачем?

— Чтоб Иван не застиг. Попал в его свет, замри, а то — пуля.

Наша сторона “фонарями” не светила. Заведено было — ночью себя не показывать. Зато немцы, не боясь, обозначали свой передний край. Почему? Кто его, фрица, разберет...

Ракеты были на шелковых парашютиках. Извлекаемые из невыстреленных патронов служили носовыми платками тем, кто имел обыкновение платками пользоваться.

Нас нагнал обоз. Появились кухня и, как ни в чем не бывало, ротный. По-моему, он так и не слезал с повозки. Нашел на войне свое место и надеялся выжить? Но это я понял потом, за Днепром, когда сам превратился в одинокого волка. Повезло — успел превратиться, потому и уцелел.

После гибели Старостина, после десятидневных бессмысленных блужданий, глядеть на нашего ротного было неприятно.

Город Конотоп запомнился складом сахарного завода. Мы, сверх казенного питания, несколько дней ели сахарный песок. Его несли в карманах, в вещмешках, в пилотках — вперемешку с мусором и табаком. Пили “чай” — кипятили на костре полкотелка воды и бросали туда полкотелка сахару. Заварки у нас не было.

За десять дней марша я понял, что вопреки пропаганде мы как люди, как личности на этой войне значения не имеем. Заботиться о себе нужно самому. Выполняя боевую задачу, прежде всего думать о жизнях — собственной и подчиненных. У меня был союзник: БУП-42 (“Боевой Устав пехоты 1942 года”). Написанный светлыми головами Генштаба по анализам катастроф лета 42-го, устав был утвержден Сталиным. Ссылки на сталинский БУП-42, где жестко говорилось о грамотной организации боя и было четко записано, кто из начальства за что отвечает, сразу охлаждали бездарную ретивость вышестоящих. Я был упрямым законником, а начальство в пехоте, за редчайшими исключениями, — малограмотным.

Мы еще потихоньку двигались к линии фронта, а там уже началось крупномасштабное наступление, позже окрещенное “Битвой за Днепр”. Немцы уперлись — наступление стало зримо проваливаться. Поставленная на вспомогательном направлении 60-я армия генерала Черняховского неожиданно легко проткнула немецкую оборону. Обрадовавшись возможности утереть нос “старикам”, тридцатисемилетний командарм стал бросать в прорыв любые войска, неважно в какой степени готовности и обеспечения они находились. Бросили и нас, перехватив на большой дороге, совсем с другого направления.

Наш батальон несло, как песчинку. Подумаешь, без боеприпасов — как-нибудь выкрутятся. Подумаешь, комбата убило — война, что ль, от этого остановится? Есть им нечего? Выпросят или “конфискуют” что-нибудь, на худой конец...

О раненом фрице. Немцы, для которых прорыв Черняховского был полной неожиданностью, пытались заткнуть его кем попало, в том числе “добровольцами вспомогательной службы”, так называемыми “хиви” — шоферами, обозниками, санитарами, то есть небоевым составом из числа наших военнопленных. Вот откуда взялся тот несчастный парень в немецкой форме.

Мин у нас все еще не было, и мы превратились в стрелков. Лежали в канаве по краю поля, под высоченными осокорями — бугристые стволы, раскидистые кроны. По ту сторону поля в легкой дымке тянулась такая же стена деревьев. Там он. Оттуда стреляли. Что-то временами посвистывало совсем рядом.

Меня успокаивали:

— Ту, которая свистит, товарищ лейтенант, не бойтесь — она мимо. Которая в тебя ударит, ту не услышишь. Зря не робей!

Мы шли к этой “посадке” из тыла по открытому через луг. Немцы стреляли, но как-то нехотя — деревья нас, видимо, загораживали. Идти можно было, но пули есть пули. Взвод меня дружно опекал. Ничего не понимая,

я падал, когда орали: “Ложись!” И бежал вперед, если Кучеренко почтительно наставлял:

— Здесь, товарищ лейтенант, надо бегом... На шестом шаге падайте!

— А почему именно на шестом? — спрашивал я, отдышавшись.

— Потому, — объяснял взвод. — На перебежке он тебя засек, а ты как раз пять шагов пробежал. — Он выстрелил, а тебя нет — пусто... Он тебя будет ждать-выцеливать, а ты переполз. С другого места вскочил перебегать. Поняли, товарищ лейтенант?

“Беги пулей, падай камнем, отползай змеей”, — долбили в училище на тактике. Не верилось, что такая игра в “кошки-мышки” всерьез.

— Разве немцы прицельно стреляют? Я читал: они беспорядочно бьют. На испуг.

— Фриц, — сказали терпеливые подчиненные, — воюет как ему надо. Вы за него, товарищ лейтенант, не переживайте. Он патронов зря не жжет. А что вы читали, так это сказки...

Ленивое баханье винтовок и сонное перестукивание пулеметов. Коротко — наш станкач “максим”. В ответ — “эмга”. И нигде ни души.

— Что за “эмга”? — не понял я.

— Имя у пулемета такое, — объяснили мне.

Позже узнал: “эмга” — немецкое сокращение немецкого же слова “машинен-гевер” — пулемет. Каким образом чужое слово прижилось в наших окопах?

От такого “боя” в голове вертелось: “Два дня мы были в перестрелке...” Почему-то командиры не поднимали роты в победоносную атаку. Как это делалось в училище на тактике. И как происходило в настоящих боях. В училище мы постоянно смотрели фронтовые киножурналы. “Ура!” — и бегом вперед, под развернутым Знаменем. Немцев штыковой атакой выбивали с их позиций. “Штыковой атакой”? Я же теперь не только не видел никакого Знамени, но и не видел штыков: у стрелков их не было... Какая тут “рукопашная”?! Слово “атака” не произносилось. О продвижении вперед говорилось: “наступление”. В тот день я не только увидел “наступление”, но и поучаствовал в нем.

Стрелков командами и матом подняли из канавы. Артамонов погнал вперед и нас — “безминометных”.

— Вперед! — орали стрелковые командиры.

— Вперед! — орал Артамонов.

Под командирские вопли: “Шире шаг! Не сбивайся в кучу! Интервал семь-восемь метров!” — никто и не думал бежать вперед. Все еле передвигали ноги, то и дело припадая к земле. Далеко не ушли. Я даже не успел начать перебежку, как в нас хлестнул ливень огня. Цепь мгновенно распласталась. Мелькнуло несколько фигурок — то ли назад побежали, то ли искали место безопаснее.

Я еще не улавливал разницу. Осколок, фыркнув, шлепнулся рядом. Почему-то никто не окапывался, хотя у всех лопатки были наготове — не в чехлах, а в руках или за ремнем. Многие и в цепи так шли: в одной руке винтовка,

в другой лопатка.

Кучеренко, видя мое недоумение, объяснил, что он сейчас отойдет. Действительно, немцы ушли. Кучеренко не угадывал, знал по опыту: если немцам надо отойти, прикрываются минометами (те из глубины стреляют), а в это время стрелки и пулеметчики уходят в тыл, на новый рубеж, и ждут нас там.