Подробный отчёт о колченогом Риколетти и его ужасной жене - Екатерина Ракитина

Екатерина Ракитина

Подробный отчёт о колченогом Риколетти и его ужасной жене

В июне 1889 года мы с Шерлоком Холмсом возвращались из Херефордшира, где мой друг путём блестящих умозаключений спас от верной гибели молодого человека, ошибочно обвинённого в чудовищном преступлении. Неожиданная и трагическая развязка этого дела так подействовала на меня, что на какое-то время я погрузился в размышления и не сразу осознал, что Холмс всю дорогу до станции не проронил ни слова.

Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Годы, что я провёл рядом с Шерлоком Холмсом, наблюдая его за работой и по мере своих сил помогая ему, приучили меня к тому, что в любом расследовании Холмса привлекала прежде всего тайна. Его деятельный, пребывавший в постоянном напряжении разум не просто откликался на вызов, но искал вызова, жил им, подобно тому, как живёт пламя свечи, пока его питает воск. Но стоило Холмсу разрешить загадку, он, словно догоревшая свеча, угасал, теряя интерес ко всему вокруг и впадая в апатию. В этом состоянии мой друг мог по целым дням лежать на диване в гостиной, смотреть в пустоту и рассеянно покусывать мундштук давно погасшей трубки. Его глаза утрачивали всегдашний острый блеск, он делался небрежен в одежде и неряшлив, почти не ел, а приходя ненадолго в себя, бывал резок и несдержан. Я настолько привык к подобным перепадам настроения, что счёл молчание Холмса первым симптомом надвигающейся хандры.

Однако диагноз мой оказался неверен.

В поезде Холмс, как всегда, примостился в углу и развернул газету. Я решил попусту не раздражать его разговорами и собрался, было, дочитать роман, который прихватил с собой, но, судя по всему, куда-то засунул книгу, укладывая вещи, и не смог её отыскать. Впрочем, едва ли мне удалось бы сосредоточиться на чтении после всего, чему я стал свидетелем в Россе и его окрестностях. Глядя в окно, я думал о молодой паре, чьё будущее могло быть погублено ошибками отцов. Что ждёт их впереди? Смогут ли они отринуть прошлое и счастливо пойти по жизни рука об руку?

— Думаю, в течение года, — внезапно произнёс Холмс, не отрываясь от газеты.

Я воззрился на него в совершенном изумлении.

— Джеймс Маккарти и Алиса Тёрнер. Думаю, они поженятся в течение года. Что до вашего Мередита, боюсь, вы оставили его на столе в гостиничном номере, и придётся писать, чтобы вам его выслали. Во всяком случае, когда мистер Тёрнер нас покинул, книга лежала там.

— Холмс, я никогда к этому не привыкну! — воскликнул я, рассмеявшись. — Как, скажите на милость, вы догадались? Готов поклясться, последние пять минут вы не отрывались от газеты!

— Милый мой Ватсон, вовсе не нужно отрываться от газеты, — невозмутимо отозвался Шерлок Холмс, — чтобы услышать, как вы открываете саквояж, роетесь в нём, а потом с досады громко щёлкаете замком, явно не найдя того, что искали. Самое очевидное объяснение: вы хотели скоротать время в дороге за чтением, но книги в саквояже не оказалось, поскольку вы забыли её в гостинице.

— Допустим, — согласился я. — Но как вы поняли, что я думал о Джеймсе Маккарти и Алисе Тёрнер?

Холмс опустил газету.

— Наблюдение и логические выводы, друг мой, как всегда. Захлопнув саквояж, вы отодвинули его, уставились в окно — и затихли. Через полминуты я взглянул на вас и заметил, что раздражение ваше схлынуло: вы приняли более удобную позу, и вид у вас сделался задумчивый. Закономерно было бы предположить, что ваши мысли обратились к драматическому происшествию, в котором нам довелось поучаствовать. Вы вздохнули, сокрушённо покачали головой, потом безотчётно покрутили обручальное кольцо, и взгляд ваш обратился в пространство, будто вы созерцали не ландшафты за окном, но что-то более умозрительное и далёкое, некие перспективы. Итак: завершённое дело, брачные узы, размышления о возможном ходе событий — всё это приводит нас к молодой паре, с которой мы только что расстались.

Я покачал головой.

— От вас ничто не укроется. Я был уверен, что вы всецело заняты своей газетой.

— Моё ремесло требует постоянного внимания к окружающему миру, Ватсон. Должен, однако, признаться, что дело Маккарти не отпускает и меня самого. Оно напомнило мне, насколько же мы, люди, непрочный материал! И как нелепы мы в своих уверенных суждениях и мнениях, когда сущая мелочь может полностью перевернуть наш мир и изменить нас самих.

— Боже правый, Холмс! — изумлённо воскликнул я. — Вы с вашим логическим умом и приверженностью научным фактам — последний человек, от которого я ожидал таких речей!

Холмс сложил газету и откинулся на спинку сиденья.

— Поистине, дорогой друг, вы в своих заметках так часто утверждаете, что мне чужды человеческие чувства, поскольку я… как там… рассудочная машина наблюдения, так?.. что, похоже, и сами в это поверили.

— Но разве не вы говорили мне, что эмоции туманят разум? Что они несовместимы с ясностью мышления?

Мой друг поморщился и прикрыл глаза.

— Неужели я говорил такие высокопарные банальности, Ватсон? Хотя, возможно, в тот момент эти слова пришлись кстати и не казались таким напыщенным пустозвонством. Впрочем, не стану отрицать, что движения моего сердца почти всегда поверяются размышлением — многолетняя привычка анализировать чужие побуждения, в конце концов, приводит к тому, что начинаешь оценивать и проверять себя самого. Мне несколько сложнее отдаться во власть переживания, покориться порыву, тут вы правы, но это вовсе не значит, что я глух к голосу эмоций. И, разумеется, я вовсе не призываю, никогда не призывал, сбрасывать со счетов то, что диктуют человеку чувства!.. Природа человеческая такова, что это, во-первых, невозможно, а во-вторых, было бы в высшей степени легкомысленно с точки зрения сыщика.

Холмс лукаво глянул на меня и, насладившись моим замешательством, продолжил:

— Ватсон, добрых три четверти дел, что мне приходилось расследовать, имели первопричиной порыв чувств: гнев, страх, зависть, страсть… продолжите сами. Человек — существо чувствующее в той же степени, что и разумное, если не больше. Отвергать это означало бы спорить с природой и умалять её, от чего я далёк.

— Но мне всегда казалось, — растерянно возразил я, — что разум вы ставите выше.

— Как инструмент, — Холмс произнёс это с таким насмешливым нажимом, что я не мог не уловить намёка на свои писания, — моего ремесла, безусловно. Сыщика, руководствующегося эмоциями, едва ли ждёт успех. Но всё же я — не микроскоп с тщательно отшлифованными линзами, как бы вам ни хотелось уподобить меня механическому устройству.

Не скрою, я был немного уязвлён.

— Боюсь, Холмс, — не сразу отозвался я, — мои читатели не готовы будут расстаться с представлением о вашей натуре, которое сложилось у них за эти годы.

— Я никогда не посягал на ваше право автора, Ватсон, — мягко ответил мой друг. — Я лишь надеюсь, что Шерлок Холмс, с которым вы долгое время делили кров и ежедневный труд, всё ещё занимает в вашем мире более важное место, чем Шерлок Холмс, родившийся под вашим пером.

Я не нашёлся с ответом.

Какое-то время мы оба молчали. Я смотрел на проносившийся мимо пейзаж, становившийся в сумерках неразличимым, Холмс снова зашуршал газетой. Потом, не отрываясь от чтения, мой друг милосердно произнёс:

— Возвращаясь к разговору о чувствах, Ватсон. Пожалуй, нет ничего более страшного, чем существо, не испытывающее естественных для человека эмоций. Стоит рациональному началу лишиться естественного своего спутника, равновесие человеческой натуры, и без того шаткое, нарушается, и на свет является столь беспримесное и страшное зло, что даже я, при всей своей приверженности логике и научным фактам, испытываю священный ужас.

В его голосе мне послышалось искреннее волнение. Оторвавшись от заоконных видов, — тем более что темнота окончательно сгустилась, и последние пару минут я видел лишь своё отражение, — я повернулся к Холмсу. Тот смотрел на меня поверх газеты, словно ждал какого-то знака.

— Если честно, Холмс, — неловко начал я, — я с трудом представляю вас в ужасе. По-моему, вы — один из немногих подлинно бесстрашных людей, с которыми сводила меня судьба.

Шерлок Холмс невесело улыбнулся.

— Поверьте, Ватсон, дело не в том, что я по природе своей бесстрашен. Просто любая профессия оставляет на людях следы. Моряка можно узнать по своеобразной походке, балетную танцовщицу — по особому искривлению костей стопы, а у скрипачей образуются очень характерные мозоли на кончиках пальцев левой руки. Некое нематериальное подобие таких мозолей с годами появилось и у меня от постоянного взаимодействия с самыми неприглядными сторонами жизни. Со стороны это, пожалуй, может показаться бесстрашием.

— Я слишком давно и, надеюсь, хорошо вас знаю, чтобы с этим согласиться. По-моему, вы напрасно себя принижаете.

— Вовсе нет, друг мой. Просто, по счастью, мне крайне редко приходится иметь дело с тем, что способно пробудить страх. Как правило, преступник вызывает негодование, отвращение, презрение, — а подчас и жалость, Ватсон! — но не тот ледяной ужас, что внушает подлинное зло.