Бунт на борту(Рассказы разных лет) - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

Михаил Зуев-Ордынец

БУНТ НА БОРТУ

Рассказы разных лет

О СЕБЕ

Родился я на пороге века, 1 июня 1900 года, в Москве, в семье ремесленника-обувщика. Хорошо помню старую Москву с ее поленовскими просторными и тихими двориками; с конной железной дорогой — «конкой», еле-еле влекомой парой тощих кляч, и «линейкой», на которой пассажиры сидели с обеих сторон в ряд, как куры на насестах; с водовозами; с распевавшими на разные голоса старьевщиками, угольщиками, паяльщиками, стекольщиками, точильщиками, «холодными» сапожниками; с вербным базаром на Красной площади; с балаганами и каруселями под Ново-Девичьим монастырем, где сейчас шумит московская ярмарка. Хорошо помню, что Садовая, где я жил в детстве, и особенно Земляной вал (теперешняя ул. Чкалова), были тогда сплошь в густых садах. Сиреневое и черемуховое половодье старой Москвы — самое яркое воспоминание моего детства. Московские сады да еще книжные развалы на Ильинке, около Китайгородской стены и особенно на Сухаревке. С малых лет меня влекло сюда; я бережно, благоговейно брал в руки чуть припахивающие бумажной тленью книги и заранее замирал от восторга. Кстати, у моего отца, полуграмотного человека, пришедшего в Москву из тульской деревни на заработки лишь с запасной парой лаптей в котомке, была прекрасная библиотека. Эту отцовскую библиотеку в голодные годы гражданской войны, когда я был на фронте, мать продала старьевщику «на вес». Поистине, «книги имеют свою судьбу». Для меня это было большим горем.

Учился я охотно. Отец определил меня в одну из лучших московских гимназий, в Ломоносовскую, что у Красных ворот. Теперь нет ни Красных ворот, ни углового дома нашей гимназии, в котором родился М. Ю. Лермонтов.

В начале первой мировой войны, в 1914 году, умер отец, двух братьев забрали в армию. В дом вошла бедность. За обучение в гимназии надо было платить, и немалые деньги. Я сказал матери, что на учение свое я заработаю сам, и с этого времени в летние каникулы стал работать на красильно-аппретурной фабрике О. Хишина, на литейном заводе Ф. Гаккенталя и конторским служащим на военно-промышленном заводе Второва. А зимой продолжал учение.

Не помню, чтобы в гимназии я пытался писать. Писал, правда, стихи, подражал Игорю Северянину и песенкам Вертинского, да и кто из гимназистов не писал стихов? Но читал я тогда много, жадно и без разбора. За два-три года «проглотил» И. Бунина, Л. Андреева, А. Куприна, М. Горького и прочих «знаньевцев», конечно Мережковского и Арцыбашева, Фореля, Фрейда, Гауптмана, Гамсуна, Ренана, протопопа Аввакума, Мопассана, и т. д. и т. п. Легко вообразить, какая каша была у меня в голове!

Февральскую революцию я принял восторженно. Гимназия после февраля разделилась почти поровну на кадетов и эсеров, большевиков у нас не было. Я то и дело перебегал от кадетов к эсерам. Поэтому большевистские лозунги социалистической революции я встретил не враждебно, но и с недоумением. Мне казалась ненужной еще одна революция: хватит и одной. Но мои новые друзья-сверстники с красильной фабрики и литейного завода открыли мне глаза. И, когда грянула в Москве Октябрьская революция, я уже бегал по заводам с просьбой записать меня в Красную гвардию. Меня не записали: очень тощий, низкорослый и робкий я был. Но в Октябрьских событиях я все же участвовал — зевакой — и даже попал на Никитском бульваре под пулеметный обстрел и ползал на брюхе по грязи.

Время настало веселое, боевое, огневое! Тут уж не до учебы!

Гимназию побоку — и я, подчистив метрику, записался добровольцем в Красную Армию, в 96-й пехотный полк. Участвовал в подавлении перхуровского мятежа в Ярославле, был легко ранен, вернулся в Москву и поступил на 1-е Московские артиллерийские курсы командного состава (Лефортово). В колонне курсантов я проходил мимо Моссовета и слышал историческую речь Ленина.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Весной 1918 года я окончил курсы и в звании командира взвода отправился в действующую армию. На фронтах гражданской войны пробыл три года: на бело-эстонском, бело-польском, участвовал в ликвидации авантюры генерала Булак-Булаховича и эсеровского мятежа Антонова. Командовал сначала взводом, потом батареей, руководил артразведкой дивизии. Годы, когда я командовал батареей, были для меня самыми тяжелыми. На мои необмозоленные плечи легла полная ответственность за жизнь сотен людей, от моих знаний, воли, силы характера зависело выполнение боевых заданий. А какая там воля и сила характера у девятнадцатилетнего мальчишки! Но об этих тяжелых годах я вспоминаю теперь как о самом прекрасном, светлом и радостном в моей жизни.

Наша дивизия перешла на мирное положение одной из последних, весной 1922 года, после ликвидации мелких уголовно-политических банд в Тамбовской и Воронежской губерниях. Служба в Красной Армии в мирное время не тяготила меня, я уже втянулся в солдатскую лямку, но начал ощущать, что военное дело — не мое призвание, не моя жизненная цель. В 1923 году я демобилизовался и, не знаю почему, пошел служить в милицию. Это было в городе Вышнем Волочке Тверской губернии (теперь Калининская область). Меня назначили начальником уездной милиции. Работы было много: уезд захлестывала самогонная стихия, появились конокрады и размножились бандитские шайки. НЭП давал о себе знать.

Были и засады, и перестрелки, и погони. Словом, прочитайте «Испытательный срок» и «Жестокость» П. Нилина: жизнь Веньки Малышева была тогда и моей жизнью.

Об одной из жестоких схваток с бандитами на хуторах в глухом углу уезда я написал очерк и отнес его в редакцию уездной газеты «Наш край». Очерк похвалили, и секретарь редакции И. Ермолинский предложил мне перейти к ним репортером-хроникером. Я, не раздумывая, сменил почетное, громкое звание начальника милиции на блокнот репортера и уже через неделю бегал по Вышнему Волочку в поисках городской хроники. Бегал по осенней грязи, под дождями в дырявых калошах, или тащился на подводах в глухую деревню, на связь с селькорами. И был счастлив. Наконец-то я почувствовал, что делаю свое дело и никогда с ним не расстанусь. Это случилось в 1925 году. Правда, как оказалось, боевое время для меня не кончилось: снова попал под удары и под пули. Однажды в деревне был избит кулацкими сынками, а в большом селе обстрелян из обреза. Выяснилось, что стрелял псаломщик, подученный попом. Служитель божий рассвирепел на меня за мои безбожные материалы в газете.

Как и многие советский писатели, я начал с газеты, люблю газету и сейчас, и с радостью пишу для газет. В «Нашем крае» я делал все, что от меня требовала редакция: писал хронику, отчеты о конференциях и съездах, очерки, фельетоны, театральные и кинорецензии, судебную хронику и даже «книжную полку», поругивая Пильняка и похваливая Серафимовича и Зощенко.

В газете я начал пробовать себя и как литератор. Подтолкнул меня к этому конкурс, объявленный губернской газетой «Тверская правда». Я написал рассказик о рабочих стеклозавода, «В овраге», и получил первую премию. Случайно я узнал и о другом литературном конкурсе — московского журнала «Всемирный следопыт», послал туда рассказ «По разные стороны окна» и тоже получил первую премию. Этот рассказ включен в сборник, который вы сейчас перелистываете. Он был опубликован в 1927 году, и его я считаю началом моей профессиональной литературной работы. Тогда же напечатал мой рассказ московский толстый журнал «Комсомолия». Из редакции журнала я получил лестное письмо, подписанное А. Жаровым и А. Безыменским, с советами серьезно заняться литературной работой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Следуя этому совету, в апреле 1927 года я сел в ленинградский поезд. Все мое имущество было при мне: портфель с рукописями, двумя парами белья и полпачкой махорки, да 44 копейки в кармане. В отличие от Растиньяка, не имел я и особой уверенности в своем будущем, не считая скромной надежды на советы опытных литераторов и небольшой гонорар в журнале «Резец». В редакцию «Резца» я вошел днем, а вышел из нее поздно вечером заведующим отделом прозы журнала. Это назначение отнюдь не следует расценивать как результат какой-нибудь исключительной моей талантливости: просто слишком велика была тогда нужда в мало-мальски грамотных литературных и редакционных работниках.