Симон-отступник - Елена Хаецкая

Елена Хаецкая

Симон-отступник

Сарацины называли нас «франками», не давая себе труда разбираться в различиях между нами. Все мы жили по латинскому закону и пришли сражаться с ними за Святую Землю.

Франк. Это слово и означает – «враг», по крайней мере, так утверждают многие. Враг, вракья, преследователь, тот, кто идет за тобой по пятам, чье жаркое дыхание ощущает твой затылок, заставляя страх сочиться по позвоночнику.

Все мы исповедуем кроткую веру Христову и во имя ее убиваем, убиваем без устали.

Одни из нас были «франками» только по названию, по языку и по религии, внушенной с детства.

Но не он.

Франк. Первое и последнее слово о нем, единственный ключ к этой страшной и чистой душе.

Он вспоминается мне светловолосым, хотя на самом деле это была седина. Стального отлива седина, которая очень рано залила его жесткие, коротко стриженые волосы, мазнула по бровям и даже задела, кажется, ресницы – впрочем, очень короткие. Он никогда не обгорал, даже на самом жарком солнце. Лицо у него приобретало медный оттенок, и на этой красной темной коже блестели его серые глаза.

У него было выразительное лицо, с годами немного обрюзгшее, но все же сохранившее твердую ясность очертаний: тонкий прямой рот, крупный нос, широко расставленные глаза, крепкие скулы – будто это лицо растянуто на рукоятках скрещенных ножей.

И еще он был – постоянно задумчив, что ли. Мне все казалось, что он прислушивается к чему-то неслышному. Как будто вслушивается в неслышный шелест лепестков Вселенной. Вселенная представлялась ему гигантской розой, в центре которой – Бог, чье присутствие одно лишь и одушевляет ее.

Симон слушал это нечто – неразличимое, а его брат Гюи слушал Симона.

Гюи де Монфор был братом Симона. То есть, конечно, Гюи де Монфор был отважный рыцарь и благочестивый католик и все такое, но в первую очередь он был братом Симона. Он сражался за Симона и умер за Симона.

Левая рука Господа Бога – Гюи де Монфор.

Ибо правой, всегда с сомкнутыми на рукояти меча пальцами, был его старший брат Симон.

Симон.

Это имя нисходит с моих губ, и мне становится жарко, будто сухой, раскаленный ветер, полный песка, дышит мне в лицо.

Венецианское сидение

Венеция вспоминается сплошной сыростью, гнилью и плесенью. Мы прибыли туда вскоре после Пятидесятницы, в начале лета, и сразу же будто с головой погрузились в сонные миазмы этого города – алчного, изнеженного и беспощадного в одно и то же время, какого-то сладострастно жестокого, что ли.

В сам город нас не пустили. Симон, высокомерно морща свой мясистый нос, выслушивал не менее высокомерного холуя, присланного к нам от венецианского дюка, – тот многословно и докучливо разъяснял и втолковывал нашему графу, почему славная торговая республика не может допустить, чтобы орды франков невозбранно таскались по ее влажным и скользким, точно лягушка, мостовым – «священной почве державы святого Марка», как он изволил выразиться. Проводя дни в неусыпных заботах о благе сограждан, дюк Дандоль озаботился отдать предусмотрительное распоряжение, дабы никому из франков не предоставляли жилье под постой долее, чем на одни сутки, буде в том возникнет необходимость, ибо…

Тут Симон соскучился и слушать перестал. Позевывая, по сторонам глядеть стал. Ждал, пока холуй скажет, где разместиться с палатками, лошадьми, оруженосцами, пехотой, слугами, котлами, где брать воду, хлеб и фураж; прочее же Симона не занимало.

Венеция воняла рыбой и тиной. Кругом вода, в воде медленно шевелятся водоросли, как змеи. По стенам домов тут и там ползет плесень; отбросы вываливают из окон прямо в воду, и всякое дерьмо плывет по каналам. Гнилой город, смрадный. Не больно-то и хотелось встать здесь на постой.

Другое дело, что сидеть там, куда всех нас, будто скот, загнали венецианцы, было еще скучнее.

Однако Симон смолчал и безропотно подчинился распоряжению дюка. Было в нем это, почти монашеское, беспрекословное послушание.

До поры.

Итак, повернулись мы спиной к венецианским чудесам и дивам – к огромному монастырю святого Марка, где хранились мощи евангелиста, к другим роскошно убранным церквам и дворцам, выстроенным в незапамятные времена (ибо богатства в Венеции сберегались немалые, оно и немудрено!) – и позволили переправить себя на остров святого Николая, где венецианцы назначили нам место разбить лагерь.

С острова хорошо был виден город. На берегу имелась недурно обустроенная пристань для кораблей. Впрочем, в Венеции, похоже, нет такого места, где не могли бы стать на якорь корабли. И у нашего острова они стояли, уткнувшись носами в берег, точно щенки в живот кормящей суки, – слегка покачиваясь на волнах в ветреную погоду и отражаясь в ртутной глади вод, если над нами нависало тяжкое безветрие (а такие душные дни выдавались теперь довольно часто, ибо лето близилось к перелому).

Весь остров незамедлительно покрылся палатками паломников. Духота, бездействие и скверно поставленное дело с продовольствием, а пуще всего – наше безденежье, исключительно быстро и ловко усугубленное алчностью венецианцев, – все это довольно скоро привело к тому, что среди нас начались болезни, нечто вроде гнилой лихорадки, которая жрет человека изнутри.

Засадив нас на острове и запретив топтать «священную почву республики святого Марка», венецианцы очень быстро смекнули, как обратить себе на пользу наше безвыходное положение. То и дело прибывали к нам шустрые торговцы. Они сновали между палаток, неустанно скаля в улыбке зубы на загорелых, совершенно разбойничьих рожах, и повсюду щедро предлагали хлеб, рыбу, овощи, довольно неплохие с виду и весьма вкусные, однако грабительски дорогие.

Так искусно опустошали они наши кошельки, а время шло, и мы оставались в Венеции, ибо поджидали остальных паломников, чтобы всем вместе отправиться за море в Святую Землю.

Мы задолжали Венеции. Мы были должны ей непомерно большие деньги за то, что она поставила нам корабли, на которых обязалась переправить нас, вместе с нашим оружием, осадными машинами, оруженосцами, конями за море. За эти деньги мы могли пользоваться венецианским флотом целый год, а сверх того – кормиться девять месяцев из этого года. Однако пока что мы кормились за свой счет и больше тощали, чем жирели на венецианских харчах.

В ожидании, пока соберутся все паломники, мы сидели на острове святого Николая, вынужденные безропотно отдавать венецианцам огромные деньги за обыкновенную еду, которую купили бы на здешнем рынке в десять раз дешевле, – купили бы, если бы этот кровопийца, дюк Дандоль, не запретил нам появляться в городе и не принял бы своих мер, надежно отгородив нас от Венеции водами.

Воин не может долго сидеть в бездействии, к тому же, дурно питаясь. Ничего удивительного, что начались болезни.

Единственное, что кое-как мирило Симона с этим бездарным сидением на клочке суши посреди тухлой воды, которая, несомненно, тоже была собственностью великой Венецианской республики, – так это церковь святого Николая, где сберегались мощи этого святого.

Нам казалось, что наши волосы и одежда постоянно пропитаны влагой. Наступила вторая, наиболее жаркая половина лета. Дюк тряс договором, подписанным в прошлом году некоторыми владетелями – из тех, кто возглавлял наше предприятие, – и Венецией, по которому мы должны были выплатить за венецианские корабли огромные деньги, и требовал, требовал.

День ото дня Симон становился все мрачнее. Он не хотел сидеть на острове и голодать. Ему не нравилось, что полог его палатки по утрам тяжелеет от влаги, что оружие так и норовит покрыться пятнами ржавчины, что оруженосец слег в гнилой лихорадке, а дело, ради которого они отправились в путь, стоит на месте.

И вот было решено, что все паломники собрались и больше никого ждать не следует и был объявлен сбор денег за перевоз.

Явились присланные от дюка – два жирных старца и один тощий, все чин по чину: с глашатаем и даже при барабане.

…Ибо Венеция, терпя убытки все то время, пока строила для наших нужд этот прекрасный флот, превосходно выполнила все свои обязательства, взятые год назад по договору, и теперь благородному крестоносному рыцарству надлежит выкладывать денежки в размере: за каждого рыцаря четыре марки чистым серебром кельнской меры, с каждого оруженосца по две марки, за каждого коня еще по четыре марки, а за поваров, конюхов, щитоносцев и шлюх, коли нам так любо тащить их за собой, – по одной марке…ибо не оставлять же всю эту сволочь в благородной Венеции… как это указано в договоре, исходя из того, что предполагалсь изначально, будто людей будет двадцать пять тысяч, а коней девять тысяч, и еще какие-то тысячи за продовольствие, фураж и перевозку осадных орудий, и все это самым торжественным образом, под барабанный бой.