Взлетная полоса - Анатолий Галиев

Поднял с травы сочное холодное яблоко, хотел укусить, но вскрикнул от боли: губы покрылись коркой.

Он уходил на юг, в горы, ночами, днем отлеживался. Маячили на просторе конные разъезды, над дорогами, забитыми военными фурами, пеленой поднималась белесая пыль, где-то орали паровозы.

Одна боль уходила — другая возникала: подсохли губы, перестала болеть голова — начало опухать и раздуваться сильно ушибленное колено. На четвертые сутки он углубился в предгорья, стоявшие в редких, желто-багровых, облетающих лесах. В хрустких зарослях еще рдели подсохшие ягоды кизила, желтел поздний подмороженный абрикос-дичок, осыпались с голых веток твердые и горьковатые яблоки. Он ел их, кривясь от оскомины, но голод не проходил.

Он свернул в сквозную глубину леса и начал забираться по склону на запах дыма и варева. Глядел из-за редкой поросли на горную поляну. Там горел костерок. Над ним на рогульках висел закопченный котелок. В котелке, склонясь, размешивал варево какой-то человек. Из-под драной соломенной шляпы торчали космы всклокоченных волос, в бороденке запутались репьи, загорелое до черноты лицо было узким и длинным, как у лошади. Одет он был легко, не по сезону, в парусиновые лохмотья — останки брюк и длинного пиджака, на ногах самодельные чуни-постолы из сыромятной кожи. Услышав хруст ветки в зарослях, чутко, по-звериному, обернулся, уставился; глаза закрывали круглые стекляшки очков, обмотанные по дужкам ниткой, одно стекло было расколото. Человек смотрел долго, словно раздумывал. Потом выпрямился и поднял руки вверх.

— Выходите, сударь! Я сдаюсь! — высоким и тонким голоском сказал он. — Но учтите, я совершенно нейтрален! И у меня ничего нет! Кроме… этого…

Только тут Щепкин заметил чуть в стороне скелетик шалаша и полированный ящик этюдника. Человек снял очки, остро и умно, без испуга, Щепкина ощупали его молодые глаза необычного густо-синего, почти лазоревого цвета. Он опустил руки и усмехнулся:

— Откуда вас черт принес, странничек?

Так Щепкин встретил свое спасение.

Это был застрявший в Крыму московский художник Степан Мордвинов.

Но тогда Щепкин еще не знал, кто перед ним, он знал одно: в котелке бурлит какая-то горячая бурда, а он смертельно, нечеловечески — до стыдной дрожи во всем теле, до тоскливого воя — хочет есть…

6

Маняша проснулась от солнца и, еще не раскрывая век, знала: случилось что-то хорошее. Щепкин грел ее твердым плечом, руки раскинул широко, зарылся лицом в подушку, на затылке курчавились мягкие рыжие волосики. Когда он был вот так, рядом, ей ничего больше не хотелось, только бы всегда так.

Вчера вечером они ввалились вместе с Нил Семенычем грязные, в копоти, лица багровые, обожженные морской солью и ветром. Затеяли мыть друг другу головы, она поставила выварку с водой на печку.

— Летал? — спросила она у Щепкина, дрогнув губами.

— Чуток… — усмехнулся он, стягивая пропотевшую тельняшку.

— Далеко?

— Да тут… рядом…

Она поняла — не скажет. Никогда про полеты не говорит, но все равно, пройдет время, кто-нибудь, забывшись, ляпнет лишнее, узнает. А пока — черт с ними, пусть секретничают! Носилась по комнате, ликуя, крошила винегрет, накрывала на стол.

И когда они уже жадно ели, подсунула Щепкину конверт с казенными печатями:

— Тебе письмо, Даня! Из самой Москвы, да?

Щепкин распечатал конверт, пробежал глазами, щека дернулась, сощурился угрюмо.

— Что там еще? — спросил Глазунов, почуяв неладное.

— Потом! — Щепкин сунул письмо под скатерку, неестественно громко засмеялся:

— Нет, ты понимаешь, Семеныч, мы дома!

Глазунов зыркнул из-под мохнатых бровей — понял, что при Маняше спрашивать не надо. Даня веселился искренне, завел патефон, шлепнул на него пластинку с фокстротиком, ухватил Маняшу, пошел кружить…

Угомонились поздно. Нил Семеныча оставили ночевать, постелили на матраце под окном. Сейчас он храпел там, рычал со всхлипами, будто престарелый лев из зверинца. Маняша спустила босые ноги с кровати, выглянула из-за ширмы. Глазунов натянул на себя лоскутное одеяло, только загорелая лысина в опушке из седых волосиков маячила.

Маня, путаясь в подоле рубашки, прошмыгнула на цыпочках к столу, пугаясь собственного любопытства, взяла письмо. Что это так Даню озаботило? Читала слепые машинописные строчки, поняла мало. Что-то по самолетной части.

В коридоре уже хлопали дверями — жильцы уходили на службу. Она глянула на ходики, ахнула — самой бежать пора. Работала она в кооперативной пекарне на мужской должности — тестомесом. Но не жаловалась, силенок вымешивать, отбивать тяжелое тесто на бублики-баранки, ворочать дёжки с опарой, стоять у месильного стола пока хватало.

Оделась почти на ходу, выскочила. Щепкин тотчас же сел в постели, ни черта он не спал, просто дожидался, когда Маша уйдет, прошлепал к столу, закурил натощак, косо глянул на двухпудовку-гирю, которой качал мускулы каждое утро. Сегодня не до зарядки. Взял листок, разгладил твердыми, в мозолях, как у слесаря, ладонями, вчитывался. Письмо било обухом по голове. Ответ из научно-технического комитета военно-воздушных сил. Не просто ответ, за строчками ядовитая снисходительность, издевка, почти злоба.

Глазунов высунул голову из-под одеяла, спросил:

— Ушла Марья?

— Ушла!

— Давай, с чего ты вчера так закис?

Щепкин перебросил письмо Глазунову, пошел в угол, начал чистить картошку на завтрак. Нил Семеныч надел очки, читал, водя пальцем по строчкам, вслух, медленно и вдумчиво:

— «Товарищ Щепкин! Касательно представленного вами на конкурс проекта летающей лодки-амфибии под девизом «Перекоп» имеем сообщить следующее: в представленной документации не выполнены элементарные инженерные требования по оформлению чертежей. Доводим до вашего сведения, что чертежи делятся на проектные, включающие в себя общий вид изделия и его частей и позволяющие приступить к изготовлению рабочих, и рабочие, содержащие все данные, необходимые для разработки технологического процесса, изготовления и приемки изделия. То, что поступило на рассмотрение, трудно назвать технически грамотной работой…»

— Это они намекают на то, что мы с тобой, Семеныч, чертили не на миллиметровке, а на том, что под руку подворачивалось, — сказал Щепкин. — Валяй дальше!

Глазунов поглядел на него поверх очков и заметил:

— Остынь! Красоты в твоей стряпне и впрямь было мало… Рейсфедера толкового не сумели достать!

— Я достал, — сказал Щепкин. — Только им Маня брови выщипывала!

— Вот с супруги и спрашивай… — фыркнул Глазунов и продолжал дальше: — «У нас вызвало удивление, что автор проекта настаивает на немедленном изготовлении летающей лодки-амфибии под девизом «Перекоп» и испытании ее. Это тем более странно, что автору, как военному летчику, должно быть прекрасно известно, что военно-воздушные силы СССР (а также и научно-технический комитет ВВС) сами летательные аппараты любых типов не конструируют (для этого имеется ряд конструкторских бюро) и тем более не строят (для этого есть службы «Авиатреста» и авиационные заводы). Нам думается, что автору, как военному летчику, скорее пристало летать, чем заниматься довольно далеким от его непосредственных обязанностей делом».

— Не суйся со свиным рылом в калашный ряд, — прокомментировал Щепкин. — Каждый сверчок знай свой шесток.

— Не плюй в колодец… — заметил невозмутимо Глазунов. — Ты ж и впрямь не инженер, Даня! — и затянул, как молитву, бубняще далее: — «Что же касается сути представленного проекта нового летательного аппарата, то мы не можем считать его оригинальным. Совершенно аналогичная, совпадающая до деталей конструкция полутораплана с тянущей винтомоторной группой была предложена в 1916 году военному ведомству царской России инженером Модестом Яковлевичем Шубиным, намечалась к строительству в г. Петрограде на заводе Первого Всероссийского Товарищества Воздухоплавания, но по неизвестным причинам построена не была. В связи с вышеизложенным мы не можем считать вашу конструкцию самостоятельной и рассматривать ее как нечто новое в морском самолетостроении. Не подскажет ли тов. Щепкин, где он познакомился со считавшимися утерянными чертежами самолета инженера М. Я. Шубина?»

— Ну, вот видишь? — мучительно багровея, выдохнул Щепкин. — Оказывается, я еще и ворюга! Обобрал этого самого петроградского Модеста! Господи, я ж его и в глаза не видел! Мы это все… Наше! Работали, мечтали — и на тебе! За что же нас так?! Кто подписал?

Нил Семеныч повертел бумагу, даже зачем-то посмотрел ее на просвет и сказал нехотя и угрюмо:

— Референт комитета… Закорюка какая-то… Не то Топилин, не то Тумилин… Не разберу!

И хотя врать Нил Семеныч совершенно не умел, на этот раз он врал: прекрасно он разобрал фамилию, но огорчать Щепкина по личным причинам заранее не хотел.