Взлетная полоса - Анатолий Галиев

Выслушав Маняшу, повертели заметку из газеты про Данину гибель. Переглянулись озадаченно и сочувственно.

— Как же ты его судьбу узнаешь? Или хотя бы где могила? — сказал один. — Тут, ласточка, по всему Крыму народу легло — тыщи!

— Погоди… — возразил, подумав, второй. — Может, ей на Качу надо? В авиационную школу! Авиаторы, они все друг про дружку знают! Их же мало, по пальцам сосчитать! Может, и знает кто?

Она уцепилась за совет. Военморы сказали, что ей надо идти на Графскую пристань, оттуда через бухту ходят баркасы, пацаны на яликах перевозят. А там спрашивать и дуть пехом до самой Качи.

Она решилась идти, только спросила напоследок:

— Чума тут у вас прошла? Остался хоть какой-то народ или всех вымело?

Они посмеялись:

— Так ты же в богатейший квартал попала. Тут, знаешь, кто раньше жил? Кто жил — тю-тю! А народ есть! Эскадры покуда нет, один учебный отряд, но уже вся Корабельная сторона шевелится.

На пристани находились старик в парусиновом костюме и панаме, молодая женщина с ребенком, двое рыбаков с пустой плетеной корзиной. Смотрели в воду. Поодаль из глубины всплывали и лопались пузыри. На них взирал, склонив бронзовый клюв, орел с колонны-памятника.

Вода заплескивала на разъеденные временем ступени. По ступеням из глубины тянулся резиновый шланг, какая-то веревка. Два полуголых матроса равномерно качали помпу, коричневые спины блестели от пота. Шипел сжатый воздух. На земле лежали серые резиновые водолазные рубахи, блестели свинцовые калоши и грузила.

Глубина вскипела пузырями, из нее, медной башкой вперед, медленно всплывал водолаз. Он тащил плоский металлический ящик в зеленой слизи. Когда высунул мятый шлем из воды, к нему кинулись, шлем свинтили, показалась голова в вязаной шапочке. Лицо у водолаза было багровым от натуги. Он жадно затянулся протянутым окурком, присел на ступени, передыхая. Ящик вытащили, сбили замки. Внутри хлюпало, ящик был туго набит пачками никому более ненужных царских ассигнаций. Их выбрасывали под ноги, они развеивались ветром. Больше в ящике ничего не оказалось.

Старик в парусине вздохнул:

— Опять не то, извините!

Водолаз выругался и сказал:

— Давай колпак!

Ему навинтили шлем, стукнули по макушке, и он, кивнув, снова ушел в глубину.

— Что ищете? — спросила Маняша старика.

— Списки расстрелянных товарищей! Контрразведка белогвардейская при отъезде свой архив затопила! — сказал он негромко. — Надо знать имена!

Сипела и чавкала помпа. К пристани подходила лодка. В ней сидел какой-то человек в белой флотской робе, с костылем, смотрел в сторону, курил, поплевывал. Под рукой у него лежала стопка перевязанных бечевой книг. Крепкая женщина — перевозчица в тельняшке и белом платочке бойко гребла, не оглядываясь. Ловко причалила и быстро бросила:

— Сигай, служивый!

Человек выбросил на ступеньки костыль, перекинул через борт огипсованную ногу в бинтах, выбрался, наклонился к костылю, подхватил книги, поднял голову и сказал оторопело:

— Маша?!

Это был Щепкин.

Вроде и не так давно это было, а нынче кажется — век прошел! А вот как сейчас он? Где?

4

Дельфины вынеслись из глубины, прокололи серую шелковую поверхность моря, фыркнули и, мелькнув белыми пятнами на темной коже, ушли вниз. Они были огромными, как торпеды, белобрюхие, гораздо больше прибрежных афалин, и Щепкин, вздохнув, определил — «белобочки», живность открытого моря, в отличие от афалин к мелководью не подходят, значит, они торчат где-то на большой глубине далеко от своих берегов.

Хорошо еще, что к рассвету заштилело, гидроплан почти перестало качать. За ночь они вымокли до нитки, теперь же начало пригревать солнце, и они разделись, разложив одежду для просушки. Внизу хлюпала вода. Кабина была заполнена сладковатыми испарениями бензина. От них тошнило. Дипкурьер Кауниц, в штанах с подтяжками на голых плечах, зачерпывал воду ладонями и выливал за закраину кабины. Револьвер, который он, оказывается, носил на удобных ремешках в полукобуре под мышкой, он повесил на моторной стойке.

Нил Семеныч, в длинных футбольных трусах, сплевывал с усов капель, сопел — ругаться уже было нечем, вся ругань вышла. Он насасывал через резиновый шланг из дополнительного бака бензин в жестянку, осторожно выливал его в прикрытое несколькими слоями бинтов ведро, фильтровал. На марле (хорошо, что в бортовой аптечке нашлось несколько бинтов) оседала мелкая, почти невидимая глазом, волокнистая дрянь.

Сначала Глазунов думал, что мотор заглох по технической случайности, но, когда начал разбираться, оказалось, что нет, не случайность. Бензопровод был не просто засорен — он был намертво забит раскисшей грязной ветошью. Придумано было просто, но хитро. В Синопе за ту ночь, когда они оставили гидроплан у причала на турецкую охрану и спали в гостинице неподалеку, какая-то сволочь (белогвардейцев у турок ошивается и до сих пор немало) аккуратно сняла сетку фильтра с горловины бака, затолкала в бак огромный ком обыкновенной ветоши и снова привела все в надлежащий вид. Расчет был на то, что мотор заглохнет в полете. Так оно и вышло. Пока бак был полон, ветошь плавала, когда начал иссыхать, ее затянуло в бензопровод, забило намертво.

— А ты не мог сам забыть эту гадость в баке? — спросил Щепкин.

Глазунов даже не ответил на такое, считал ниже своего достоинства обращать внимание на подобные обвинения.

— Хорошо рассчитано! — заметил Кауниц. — Могли бы уже рыб кормить, если бы вы растерялись…

Теперь Глазунов, похожий на медведя, разбуженного после зимней спячки, подавал ведро Щепкину, который стоял на фюзеляже, тот заливал бензин в горловину верхнего пустого бачка, откуда горючее шло в цилиндры самотеком. Бензопровод механик уже продул, но уверенности в том, что движок заведется, у него не было. За ночь мотор застыл, греть масло не на чем.

Они с Кауницем все время толкали друг друга, ворочаясь, но дипломатический курьер был совершенно невозмутим. Время от времени, согреваясь, он делал гимнастику, растирал крутую и мощную борцовскую шею и даже что-то напевал по-латышски.

— Чем гундеть над ухом, лучше бы рассказал, дипломат, что там деется в закордонном, известном тебе мире? — передыхая, сказал Глазунов. — Ну, я насчет европ…

— Что вас конкретно интересует? — брезгливо трогая обросшие за ночь щеки, осведомился вежливо Ян.

— Война будет? — сощурил острые глаза Нил Семеныч.

— Здесь есть вполне определенные точки зрения… — курьер пощупал висевшую на ветровом щитке свою белую рубашку, она была еще мокрая. — Некий господин Генри Детердинг только что заявил: «С большевизмом будет покончено еще в этом, двадцать седьмом году…» Французский политический обозреватель Жан Бенвинд с ним согласен: «Если председатель великой нефтяной империи «Ройял датчшелл» указал точные сроки свержения советского режима, значит, он имел основания для этого».

— Опять полезут? — вздохнул угрюмо Глазунов.

— А разве они когда-нибудь переставали лезть? — резонно осведомился Ял.

— Ну, была же какая-то передышка…

— Это не совсем верно расценено, — заметил Кауниц, пристально вглядываясь в даль. — Было ожидание. Сначала они ждали, что нас добьет голодуха двадцать первого года и внутренняя контра, потом, что не сможем вообще наладить хозяйство, потом, что нэп неизбежно вернет Россию к капитализму, выжидали, что же будет после смерти Ильича. Теперь дошло: если не сегодня — завтра уже будет поздно!.. По-моему, там дым! Или мне кажется?

Далеко за горизонтом поднимался вертикально кудлатый дымок.

— Пока вы мне тут политграмоту разводили, я его давно разглядел! — сказал Щепкин сверху. Он стоял на горбатом фюзеляже босыми ногами и ловил в бинокль дымок. Вздохнул облегченно:

— Кончаем возню с нашим примусом. Какая-то посудина дует курсом прямо на нас. Но на всякий случай, Семеныч, кинь мне ракетницу. Я им посемафорю!

Глазунов потянулся было к бортовому ящику, где держали фальшфейеры и ракетницу, но Кауниц неожиданно быстро перехватил его руку как тисками:

— Не сметь!

— Ты что, паря, свихнулся? А если это нас ищут? — оторопело смотрел Глазунов. Кауница он не узнавал. Куда делся вяловатый медленный человек? Спина выгнулась напряженно, глаза беспощадные, опасные, ощерился — не подойди, бросится.

И только потом дошло: все правильно — диппочта. Хорошо, если это действительно свои, а если нет?

— Вы можете действовать так, как сочтете нужным! — глядя на дымок, медленно выраставший над затуманенной плоскостью моря, сказал Кауниц. — Если это не наши и вас предложат снять — уходите! Я остаюсь!

Он защелкнул браслетку вализы на голом запястье, повесил на плечо полукобуру, быстро прощелкал барабаном револьвера. Подвинул оба непромокаемых кожаных мешка поближе и, расставив ноги, встал над ними.