Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

По вечерам, в отсутствие сына, родители часто говорили о нем. Мишель был их единственным ребенком, рос, как это нередко бывает в семьях врачей, тщедушным, болезненным мальчиком, и они старались оберегать его от всего, что, по мнению матери, могло повредить слабому здоровью сына. Иногда отец обеспокоенно говорил:

— Меня тревожит, Лидуша, что он совсем не занимался спортом. Последнее время я отнюдь не уверен, что важнее — хорошая голова или крепкие руки и шея. Да, да, не улыбайся. Лучше бы вместо шахмат и старого Петербурга он занимался в секции бокса.

— Пожалуйста, не мели вздор, Антон. Не хватает только, чтобы наш единственный сын занимался этим публичным мордобоем.

Отец умолкал. Мать была своевольной, упрямой женщиной, и спорить с ней было делом бесполезным.

Уроки физкультуры Миша не любил. Именно на них его репутация таланта, почти гения, всегда ставилась под сомнение. На турнике он мог подтянуться только раз, да и то с трудом, не умел сделать даже преднос на шведской стенке. Девочки, глядя на него, презрительно улыбались и шептали: «Мешок». Самолюбивый, высокомерный Мишка отходил от снаряда красный и огорченный.

Весной 1940 года, перебирая старые тетради в письменном столе, Миша случайно наткнулся на дневник. Целый год, с шестого по седьмой класс, он вел его. Тогда ему нравилась девочка из их класса Галя. Потом ее перевели в другую школу, вести дневник стало неинтересно, и он бросил его. Он перелистал записи тех далеких лет. Наивный глупец. Какую я писал чепуху! Есть люди, которые легко выворачиваются наизнанку перед первым встречным. Я же не умею делать этого и с близкими друзьями. А поразмышлять и поделиться часто и теперь бывает необходимо. Может быть, начать его снова? Но пусть сейчас это будет не дневник, а беседы с собой или еще лучше — письма к самому себе. Итак, решено — я начинаю писать письма самому себе!

Из письма Миши Зайцева к себе.

12 марта 1940 года.

Видимо, из-за войны с Финляндией в Киеве начались перебои с хлебом. Стоят длинные очереди. Мы пока не стоим в очередях — папе приносит хлеб его пациент. Хотя мы и живем в Киеве меньше трех лет, отца знают очень многие. Идешь и видишь, как с ним без конца раскланиваются. Не знаю, хорошо это или плохо, если ты всегда на виду. Я бы лично не хотел этого. Мне больше нравится быть незаметным. Это дает возможность наблюдать за другими, не привлекая ничьего внимания. Почти ежедневно отца вызывают на срочные консилиумы, консультации. Работает он много, спит мало и сильно устает, но никому не отказывает и говорит: «Врач, как пожарный, должен спешить по первому вызову». Я считаю, что он совершенно прав.

Недавно классная руководительница сказала: «Для меня не имеет значения, кто ваши родители — дворники или известные ученые». Она явно имела в виду отца, и я подумал, что мы с мамой как-то недооцениваем его, часто мешаем, портим настроение. А ведь сама мама рассказывала, что папину монографию о сахарном диабете перевели за границей на пять языков.

Вчера послал Шурке Булавке записку. Предложил ей помощь по математике. Я не столько хочу помочь ей, сколько иметь возможность чаще ее видеть. Она мне нравится. Когда смотрю на нее, чувствую, как все замирает во мне. Наверное, это отвратительно — писать одно, а думать совсем другое. Презираю себя за такую двуличность. Сегодня получил ответ: «Спасибо за предложение. Но я дура и никакая помощь мне не поможет». Действительно ли она такая дура или это форма кокетства? И нужно ли женщине быть умной? По-моему, женщине достаточно быть красивой, вот мужчина умен должен быть обязательно.

14 апреля.

В последнее время все думаю, куда поступить после окончания школы. Пока не решил. Вообще заметил, что мне трудно даются любые решения. Папа и мама уговаривают поступать в Военно-морскую медицинскую академию. «Дети должны наследовать профессию родителей, — говорят они. — Потом им будет намного легче». Не уверен, что они правы. Разве, выбирая себе будущую специальность, нужно думать, где тебе будет легче? Спросил совета у Шурки. Она засмеялась: «А я откуда знаю? Самая красивая форма у летчиков и моряков». Действительно, а что если подать в летное училище?

25 июня.

Вчера сдал последний выпускной экзамен, а третьего июля должен уже быть в Ленинграде. Остается меньше недели. После долгих раздумий и колебаний послал документы в Военно-морскую медицинскую академию. Я очень похудел и при моей «красоте» стал похож на черта. Родители считают, что это от экзаменов. Но причина другая — Шурка. Вижу все ее недостатки: ограниченность, леность, неразвитость, но поделать с собой ничего не могу. Несколько дней назад затащил ее к нам. Дома никого не было. Водил ее по квартире, показывал картины на стенах. Она долго рассматривала «Вартбургский замок» Шарлемана, акварели Бенуа, «Старика с трубкой» Риццони. Угощал ее вином в своей комнате. Сам для храбрости выпил три рюмки, но все равно поцеловать не посмел. Шурка восхищалась нашей квартирой и говорила: «Не знала, что ты так живешь. Отдельная комната, даже собственный велосипед». Я не удержался и рассказал, что у нас есть еще дача в Боярке. Правда, казенная. Жалкий хвастун. Как будто в этом есть хоть капля моих заслуг.

5 июля.

По дороге наш поезд задавил старика. Я видел труп. Его вид испугал меня. Смогу ли я быть врачом, каждодневно видеть человеческие страдания? Думал об этом, пока не уснул. Позавчера днем явился в Академию. Здесь нас зарегистрировали и больше никуда не выпускали. Медкомиссию я прошел успешно. Я начинаю, кажется, понимать, что означает военная служба: окрики командиров, беспрекословное повиновение и полное отсутствие свободы. Нет, не о такой жизни я мечтал. Очень грустно. Хорошо, если бы отчислили…

Глава 2

ЛИСИЙ НОС

Тут дела угол непочатый:

Учи устав да шаг печатай,

А поутру, от сна восстав,

Печатай шаг, учи устав.

— Приятное местечко выбрали для нашего лагерного сбора, — сообщил Миша Зайцев, прочитав название станции, едва двести вновь принятых курсантов Военно-морской медицинской академии выгрузились на узкий перрон и сейчас, слегка сутулясь от вещевых мешков на спинах, с любопытством озирались вокруг. — Запомните это название — Лисий Нос. Именно здесь казнили политических заключенных. Из Петропавловской крепости пароход «Пожарный» ночью вез приговоренных к смерти сюда, к дамбе.

Алексей Сикорский и Паша Щекин переглянулись. За две недели жизни в Гренадерских казармах они уже привыкли не удивляться Мишиной эрудиции, и все же каждый раз она повергала их в смятение.

Послышался зычный голос Анохина, ставшие привычными слова команды: «Равняйсь! Смирно!», и колонна двинулась по булыжной мостовой в сторону маячившего вдали леса. Полтора часа пути под нудным моросящим дождичком по бегущему сквозь лес шоссе, наконец деревья расступились и курсанты оказались на берегу Финского залива. Со стороны моря дул холодный, пронизывающий ветер. Он пробирал насквозь, заставлял зябко ежиться. Берег был загроможден большими валунами. Местами они выступали из воды — серые, круглые, отполированные прибоем. Под ногами скрипели сухие водоросли, темный, как крупная соль, песок. Вдали виднелся силуэт Кронштадта.

Лагерь располагался чуть правее. На обширной, окруженной лиственным лесом поляне стояло несколько рядов небольших пятиместных палаток. Пологи палаток были подняты и, не заходя внутрь, можно было рассмотреть их спартанскую меблировку: голые деревянные нары, коричневые тумбочки и такие же табуретки. Одной стороной лагерь примыкал к пустынному берегу моря. Почти у самого уреза воды стояла одинокая, продуваемая ветром палатка. Около нее, кутаясь в шинель, ходил часовой. Это была лагерная гауптвахта. Второй стороной лагерь был обращен к лесу. Там был сооружен шлагбаум. Возле него под грибком дежурил дневальный со штыком. Над головой дневального висела надраенная до ослепительного блеска медная корабельная рында. По ее сигналам и звукам горна отныне должна была протекать вся курсантская жизнь. На этом неуютном берегу, почти два месяца, до конца сентября, курсантам предстояло постигать азы военной службы, то, что на официальном языке называлось «курсом одиночной подготовки бойца». И лишь после этого вернуться в Ленинград и начать занятия.