Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

— Это что за новости? Встать! Немедленно раздеться!

Пашка послушно вскочил, снял один ботинок, на втором шнурок не развязывался. Со злостью Пашка дернул, шнурок порвался, и одновременно прозвучал сигнал горна и раздались крики дневальных:

— Подъем! Строиться на физзарядку! Форма одежды — в трусах!

Вчера днем произошло их первое знакомство с командиром роты. Перед строем появился подтянутый, аккуратный, одетый даже с некоторым щегольством старший лейтенант. Из-под воротничка франтоватого кителя выглядывал целлулоидный воротничок, черные жесткие волосы убраны под фуражку, пуговицы надраены до ослепительного блеска. Роста старший лейтенант был небольшого, и, как многие невысокие люди, высоко задирал подбородок, стараясь казаться выше.

— Моя фамилия Акопян, — сказал он с заметным армянским акцентом. — Зовут Фэдя. По отчеству — Аршавирович. До вас я командовал ротой в караульный батальон. Люблю организованность, исполнительность и порядок. — Он помолчал, посмотрел на стоявших перед ним в строю курсантов, спросил неожиданно: — Кто хочэт быть младший командир?

Прошла целая минута, но никто не выразил желания стать командиром. Потом Миша сделал шаг вперед. Акопян посмотрел на него, спросил:

— Фамилия?

— Курсант Зайцев.

— С вас младший командир не выйдет, товарищ Зайцев. Нэт скромности. Встаньте в строй.

Все засмеялись. Миша был готов провалиться сквозь землю. Было стыдно, что он так опростоволосился перед товарищами. Совсем не такой представлялась ему учеба в Академии. Нельзя даже чихнуть в строю. Сразу получишь наряд вне очереди и будешь весь день на камбузе чистить картошку или носить помои. И все время одолевает сон. Многое он бы сейчас отдал, чтобы лечь в мягкую, как дома, кровать и проспать весь день, вставая лишь для обеда и ужина. Вероятно, эта папина идея с учебой в Академии не для него. Опротивело маршировать целыми днями, как оловянный солдатик, а ночами бегать по тревогам. Из раздумий Мишу вывел голос Акопяна:

— Рота, крэпче ногу! Ковтун, запэвайте!

Ковтун — тот самый курсант, которого хотел забраковать хирург за «птичью грудь», — запел высоким голосом:

Эй, вратарь, готовься к бою, Часовым ты поставлен у ворот.

И Миша, у которого все последние дни было дурное настроение и не было ни малейшего желания петь, неожиданно вместе со всей ротой подхватил:

Ты представь, что за тобою Полоса пограничная идет…

Они жили в Лисьем Носу только две недели, но Мише Зайцеву казалось, что прошла целая вечность. Фанатик-строевик полковник Дмитриев сдержал свое обещание. Тревоги были каждую ночь. Чаще он любил их объявлять на рассвете, когда молодой сон особенно крепок. Они следовали одна за другой. За воздушной — химическая, потом — водяная, и заканчивалось все боевой тревогой. Курсанты бегали с одного места сбора на другое, то прячась в леске от воображаемых бомб, то спасаясь от наводнения на возвышенном месте, то строились на плацу по боевой тревоге. За опоздания незамедлительно накладывались взыскания. Гауптвахта никогда не пустовала. Курсанты спали беспокойно, вздрагивая и прислушиваясь во сне. Ребята были убеждены, что начальник лагерного сбора страдает старческой бессонницей и тревоги для него своего рода развлечение, спасение от тоски нескончаемо длинных ночей.

Миша теперь укладывал обмундирование так, чтобы надеть его можно было возможно скорей: брюки свертывал на табуретке в рулончик, одно движение — и они надеты, ботинки раскрыты так, чтобы в них сразу можно сунуть ноги. Под голландкой ремень и бескозырка. По сигналу тревоги он надевал только брюки и ботинки, все остальное хватал в руки и сломя голову несся к месту сбора. Пока командиры проверяли, все ли на месте, он успевал одеться. Из их четверки первым по тревоге прибегал Алексей. Он оказался самым организованным и собранным, и Акопян по праву назначил его командиром отделения. Затем почти одновременно появлялись Миша и Паша. И всегда последним — Васятка Петров. Разбуженный среди ночи, он некоторое время находился в состоянии прострации, не понимая, где он и что следует делать. В эти моменты он мог совершить самые неожиданные поступки.

Сейчас Васятка сидел на лагерной гауптвахте. Три дня назад, поднятый ночью по тревоге, Васятка надел голландку вместо брюк, с трудом просунув свои крепкие ноги в узкие рукава, и помчался на плац.

— Что это у тебя? — спросил Алексей, подергав свисающий на Васин зад синий форменный воротничок.

Васятка не мог объяснить, как гюйс оказался в неположенном месте.

— Раздевайся быстрее, — приказал Сикорский. — И надевай брюки.

Но брюк не было. Их Вася забыл в палатке. Поскольку у Петрова это было третье нарушение подряд, Акопян влепил ему пять суток ареста.

— Курсант спит, а все равно один глаз дэржит открыт, — говорил он Васе. — Боевая тревога, а курсант в строю, пардон, бэз штанов.

К этому обычному для военных людей взысканию Вася отнесся очень серьезно, почти трагично. Он ушел в лес и долго сидел на пне один и плакал. Не пришел даже на ужин. А когда командир отделения Сикорский вместе с Пашей Щекиным разыскали его, то увидели, что Васятка вырезает массивную ореховую палку, чтобы идти бить Акопяна.

— Шибкуще подлый человек, — говорил он о нем. — Бандиту арест, разбойнику арест, а мне за что? Как вскочу — голова совсем не соображает, где я, что делаю…

Васятка всхлипнул, сделал попытку вырваться из рук Алексея.

— Дурак, под трибунал захотел? — спросил Сикорский. — Ты ж теперь военный человек. Понимать надо.

— Отсидишь, родимый. Выспишься, отдохнешь от тревог. Могу поменяться, если согласен, — добавил Пашка.

Два-три раза в неделю Дмитриев объявлял на плацу:

— В деревне Дубки высажен десант противника, рассчитывающий на помощь кулацких и деклассированных элементов. Нам приказано к пяти ноль-ноль сбросить его в море. За мной, бегом марш!

И топот двух сотен курсантских ног нарушал тишину. Ночью бежать особенно трудно. Дорога песчаная, ноги увязают в земле. Флотские винтовки образца 1893 года с цевьем черного цвета и просверленным казенником тяжелы и длинны. Ремней у них нет. Приходится их либо поочередно держать в руках, либо нести на плече. Дмитриев впереди. Высокий, бритоголовый, он бежал легко, держа в руке белую фуражку. Миша едва поспевал за ним. Сильно саднили натертые ноги. Бескозырка сползала на глаза и скрывала дорогу. Несколько раз Миша спотыкался о корни деревьев, ронял винтовку, один раз даже упал и ушиб колено. Наконец, раздалась долгожданная команда: «Батальон, стой! Вольно! Можно курить!»

Это была деревня Дубки. Несколько домиков на берегу Финского залива. Такой же, как у лагеря, берег, валуны в мелкой воде, перевернутый вверх днищем баркас. Была б Мишина воля, он стер бы эту деревню с лица земли, так надоели бесконечные десанты сюда. Но и здесь нельзя было отдохнуть. Под страхом взыскания запрещалось садиться и, конечно, ложиться на землю, пить воду. Минут через двадцать на дороге появлялся духовой оркестр, и курс шагал обратно под бодрые звуки популярной песни:

В гавани, в далекой гавани, Пары подняли боевые корабли…

Миша с завистью смотрел на легко шагающего рядом Алексея Сикорского. Сам он едва волочил ноги. «Еще сотня метров — и я сяду на дорогу, и не сделаю дальше ни шагу. Будь что будет», — думал он. Но тотчас самолюбие, которым щедро была одарена мужская часть рода Зайцевых, протестующе заявляло: «Жалкий интеллигентик. Все идут, ты один не можешь. А ну, возьми себя в руки. Осталось немного». И взбодренный этими мыслями, Миша плелся дальше. Оркестр заиграл «Испанский крейсер», и Миша с облегчением увидел вдали выкрашенный зеленой краской грибок с блестящей рындой, верхушки лагерных палаток, полосатый шлагбаум. Сейчас он любил его, этот суровый лагерь, ставший на время его домом.