Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

— Конечно. Нам недалеко. Сразу за мыском. — Когда яхта отошла от дамбы уже метров на двадцать, Лина крикнула: — До свидания, Алеша! Спасибо!

Алексей подумал, хорошо бы встретить эту девушку. А впрочем, вряд ли он ее узнает. И она его тоже.

Миша от скуки лениво пробежал газету. Она была старая. Читать газеты на гауптвахте разрешалось. В ней сообщалось, что закончен сев яровых, что в Литве сформировано новое правительство во главе с Палецкисом, а в английской палате общин выступил Черчилль. Из раздела объявлений Миша узнал, что в кинотеатрах идут фильмы «Небеса», «Запоздалый жених», «Линия Маннергейма», а на ВДНХ выступает Кио. Как все это сейчас было далеко! Полог палатки был поднят, и прямо перед ним в закатных сумерках четко пропечатывался силуэт Кронштадта.

Это был третий Мишин арест. Первый раз он попал на гауптвахту вскоре после прибытия в Лисий Нос. Его назначили дневальным по камбузу. У Миши была твердая уверенность, что во время ночного дежурства в пустом камбузе главная задача — хорошо выспаться. Он не успел увидеть и первого сна, как его разбудил полковник Дмитриев. Потом он получил трое суток за опоздание по тревоге. И вот третий арест.

Дневальный принес и поставил перед Мишей ужин — гуляш с гречневой кашей и компот. Миша брезгливо отодвинул еду. С детских лет он терпеть не мог томатной подливки. И вообще есть ему совершенно не хотелось. Было невыразимо обидно, что так глупо и несправедливо он попал на гауптвахту. Три дня назад во время тревоги Миша потерял галстук-слюнявку. За всякие утраты и потери с виновных строго взыскивали. Поэтому о потере Миша решил промолчать и попросил тетю Женю ударными темпами сшить новый галстук. Он даже приготовил выкройку из газеты. Но чертов Акопян нашел галстук. На вечерней поверке он спросил:

— Кто потэрял прэдмэт обмундирования? Никто нэ тэрял? Так, может, ищейку позвать?

Он приказал всей роте построиться с галстуками в руках и без труда обнаружил виновного.

— За признание, товарищ Зайцев, я бы простил вас, — сказал Акопян перед строем. — А за обман командира и трусость объявляю трое суток.

В тот же день Миша написал письмо домой, но оно получилось таким пессимистическим, так было пропитано безысходностью, что он порвал его. Он представил себе, как, прочитав письмо, отец долго бы шагал по кабинету, скрестив на груди руки, потом спросил:

— Как ты думаешь, Лидуша, если я в следующий… — на этом месте он бы сделал паузу и уткнулся в исписанные мелким почерком листки настольного календаря. Свободных дней на листках почти не было. Лекции, заседания, консилиумы, встречи. — Например, в среду съезжу в Ленинград? У меня там есть дела. И, конечно, повидаю Мишеля.

А мать бы сказала:

— Поедем вместе, Антон, У меня там тоже дела.

Нет, он не хотел, чтобы они сейчас приезжали. Сегодня ему исполнилось восемнадцать. Никто не поздравил его, ни одна душа. Ребята не знают, а родители, наверняка, прислали телеграмму, но арестованным запрещено получать корреспонденцию. Двадцать седьмого сентября у них дома всегда собирались гости. Папа придумывал всякие развлечения. Мама пела и сама себе аккомпанировала. Ему дарили много подарков. И в такой день он сидит на гауптвахте, в продуваемой ветром сырой палатке… Ему стало жаль себя, способного, талантливого. Он даже всхлипнул и лежал несколько минут не двигаясь. Потом он подумал, что, как ни было трудно, но за время лагерного сбора кое-чему научился. Сдал зачет по строевой подготовке и уставам, изучил семафор и такелаж, терпимо гребет на корабельной шестерке, даже подтягивается три раза подряд, чего никогда не мог сделать в школе. И шаги полковника Дмитриева умеет различать издалека, когда тот после отбоя бродит по лагерю, прислушиваясь, в какой палатке нарушают распорядок и разговаривают. Обнаружив крамольную палатку, Дмитриев тихонько поднимает полог и просовывает руку. При виде белого рукава с четырьмя золотыми галунами у болтунов мгновенно прилипают языки к небу. После этого рука исчезает, и Дмитриев идет дальше.

Эти размышления немного успокоили Мишу, и он подумал, не стоит ли выловить мясо из гуляша и съесть. Ведь до завтрашнего дня ничего не принесут. Именно в этот момент в палатку вошел старший лейтенант Акопян. Все-таки он был пижон, их командир роты. Уж слишком блестели его ботинки, слишком острой была складка на черных брюках и ослепительно бел край подворотничка.

— Почему нэ сказал, что дэнь рождэния? — спросил он. — Обидэлся?

— Конечно, — слегка помедлив, ответил Миша. — Несправедливо посадили.

— Запомните, Зайцев, — сказал Акопян. — Командир всегда прав, даже если и не всегда справедлив. — Он подошел к Мише, протянул руку. Его смуглое, чисто выбритое лицо улыбалось. — Поздравляю с дэнь рождэния. Вот вам тэлэграмма. Вы свободны. Завтра курс возвращается в Ленинград.

Глава 3

ALMA MATER

Уже отвык бродить я по лесам,

К задумчивым прислушиваться веткам…

Тут жизнь моя разбита по часам,

Разложена по полочкам, по клеткам…

Васятка сидел в первом ряду и слушал, открыв рот. Больше половины того, что говорил профессор анатомии Черкасов-Дольский, было непонятно. Васятка ловил знакомые слова и настойчиво пытался понять значение длинных фраз профессора, но смысл их ускользал. Кроме того, профессор немного заикался, от этого слова приобретали странное звучание и понять их было еще труднее. Но все же до самого конца лекции Васятка ни на секунду не позволил себе отвлечься или подумать о чем-либо другом. Большинство ребят старательно вели конспекты. Он тоже пробовал, но получалась какая-то чепуха, какой-то бессмысленный набор слов, и Вася бросил писать, а только внимательно слушал. Многие профессора успели приметить на своих лекциях белобрысого курсанта из первого ряда, слушавшего их с открытым ртом и словно всегда удивленными голубыми глазами.

— Узнайте, Юленька, кто это с-сидит перед самой кафедрой и смотрит на меня, будто на пророка Магомета? — говорил Черкасов-Дольский своей лаборантке. — Белобрысенький т-такой, голубоглазый. За двадцать лет преподавания я не припоминаю с-случая, чтобы скучные лекции по остеосиндесмологии кто-нибудь еще слушал с таким вниманием.

— Это курсант Петров, — уже в следующем перерыве докладывала хорошенькая рыженькая лаборантка. — Он приехал из далекой тайги и принят по личному распоряжению Ворошилова.

— Вы успокоили меня, Юленька. Я так и предполагал, — Черкасов-Дольский засмеялся. — Нормальный курсант не станет слушать т-такой материал с разинутым ртом.

Всего месяц прошел, как первый курс вернулся из Лисьего Носа в Ленинград, но курсантская жизнь изменилась неузнаваемо. Ночные тревоги теперь объявлялись редко, как правило, минут за пятнадцать до подъема, не было марш-бросков в деревню Дубки, и если курсант не стоял в наряде, он мог спокойно спать всю ночь, пока дудка дневального не будила его. За это время курсанты приняли присягу, получили из библиотеки учебники, обосновались в казарме и начали заниматься. Только немногие по-прежнему мучительно трудно поднимались по утрам, неохотно выходили в темный парк на физзарядку и всячески норовили получить у врачей освобождение от физкультуры и наружных нарядов. Ранним утром они записывали свои фамилии в книгу больных, а потом долго и терпеливо стояли в очереди у дверей санитарной части. Лица у них были скорбные, голоса тихие, и, глядя на них, далекий от медицины человек мог подумать, что здесь собрались тяжело больные страдальцы и мученики.

Четвертый взвод первой роты занимал просторный кубрик в полуподвальном помещении большого шестиэтажного здания с нарядными венецианскими окнами. В кубрике был сводчатый, как в монастыре, невысокий потолок, недавно покрытый свежими досками, и покрашенный пол, а два окна, выходившие на неширокий канал, забраны старинными решетками. Сквозь них были видны лишь ноги прохожих да краешек темной воды канала. Дверь кубрика выходила в широкий коридор с шершавым гранитным полом. Окон в коридоре не было, и его скудно освещали две электрические лампочки, мерцавшие где-то под самым потолком. Вдоль стен стояли пирамиды с оружием и вешалки для верхней одежды. С одной стороны коридор заканчивался курилкой, гальюном, рундучной, где каждому курсанту была отведена ячейка для хранения обмундирования. Акопян требовал, чтобы в рундучной порядок был строже, чем в лаборатории, изучающей холеру. Всякие материнские нежности типа шерстяной безрукавки, любимых тапочек или вязаных цветных носочков полагалось отправить обратно или выбросить на помойку. Если же кому-нибудь приходила посылка из дому, ее содержимое следовало съесть немедленно. В противоположном конце коридора находились умывальник и ротная канцелярия, где восседали старший лейтенант Акопян и ротный писарь курсант Затоцкий по кличке Ухо государя.