Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

Спать ночью полагалось только голым. Засыпать следовало на правом боку. За соблюдением этих гигиенических требований ревностно следили командиры взводов и особенно Акопян. Засыпавших на животе, на левом боку или в нижнем белье он безжалостно будил. Странно, но Васятка, человек по духу свободный, вольный, таежный охотник и бродяга, до удивления легко освоился со строгим распорядком, едва стало ненужным вскакивать посреди ночи по тревоге. Он заправлял койку так, что вывернутый наружу край простыни точно соответствовал размеру ученической тетради, ничего не хранил лишнего в тумбочке и под матрацем, никогда не опаздывал в строй и не получал от командиров замечаний.

— Молодэц, Пэтров, — говорил Акопян. — С таким курсантом у командира роты всегда полный спокойствие на душе.

Васятка жадно впитывал в себя впечатления, которые щедро и каждодневно дарил ему этот новый, впервые открывшийся только в девятнадцать лет мир. Учился он яростно. Пять преподавателей дважды в неделю занимались с ним русским и английским языком, физикой, химией и биологией. Они безжалостно задавали целые разделы. Их можно было понять. До конца первого курса следовало хотя бы приблизительно залатать огромные прорехи в его знаниях. Васятка спал в сутки не более двух-трех часов. Сразу после ужина он брал у дневального ключ от бойлерной и шел туда заниматься. Вечером и ночью там было хорошо. От подвешенных к стенам бойлеров шло приятное тепло, ярко светили большие лампы. Никто не мешал. Иногда среди ночи он не выдерживал и засыпал. Минут через двадцать вскакивал, подставлял голову под кран с холодной водой и долго держал ее там, пока по спине не начинали бегать мурашки. Тогда он снова садился за книги. Только сейчас ему более или менее стали понятны истинные масштабы отставания от товарищей. Они были устрашающи. Чтобы догнать ребят, требовались неимоверные, фантастические усилия. «Как бы, однако, трудно ни было, а за год должон догнать, — думал он. — Верно, что ребята над глупостью моей изголяются. Не догоню — обратно поеду. Чего уж сделаешь».

Почти четыре месяца никто из первокурсников не был в городе. Ленинградцам, как и в лагере, было чуть легче — их навещали родители, знакомые. Но и им хотелось побывать дома, встретиться с приятелями, пошататься по улицам, сфотографироваться в парадной форме. Об иногородних, а их на курсе было большинство, и говорить нечего — так они мечтали попасть в город. Но увольнение пока было запрещено.

По воскресеньям к Мише приходила тетя Женя. Через проходную ее не пускали, и она разговаривала с племянником сквозь решетку ограды. Последний раз она принесла его любимые заварные пирожные. Миша съел сколько мог и остатки хотел вернуть тетке, но в последний момент передумал и спрятал коробку в тумбочку. Ночью он проснулся, почувствовал голод, достал в темноте пирожное. Вкус крема показался ему странным — он был не сладкий, пах скипидаром. Заподозрив недоброе, Миша вытащил коробку в коридор и увидел, что вместо заварного крема пирожные начинены черным гуталином. Его вырвало. Он долго беззвучно плакал, сотрясаясь всем телом от обиды и унижения. До рассвета он не спал, размышляя, как отомстить Щекину. Но так и уснул, ничего не сумев придумать. Когда тетя Женя пришла в очередной раз, Миша встретил ее словами:

— Не смей больше ничего приносить! Слышишь? Если принесешь, немедленно выброшу все на помойку!

— Что случилось, Мишенька? Тебя опять обидели?

— Ненавижу этого подлеца!

— Умоляю тебя, Мишель, успокойся. Старайся не обращать внимания. Будь выше этого. Ты же у нас умница.

До боли в сердце ей было жаль племянника. Она просунула сквозь решетку ограды руку, провела ею по насупленному Мишиному лицу.

— Ладно, — сказал Миша, отстраняясь. — Иди домой. Мне нужно заниматься.

Прошла неделя, и ребята придумали новую шутку. Миша не сомневался, что и это сделал Пашка. Они попросили у знакомой девчонки бюстгальтер и трусики и незаметно вложили в пакет с грязным бельем, который Миша приготовил для тети Жени. В воскресенье тетя пришла молчаливая, достала из сумки бюстгальтер, спросила, всхлипнув от обиды:

— Неужели и это я должна стирать?

Милая, незамужняя, наивная тетя Женя! Она была так далека от грубых мужских шуток. Ей даже в голову не могло прийти, что это всего лишь курсантская забава. Миша молча выдернул из ее рук трусики и бюстгальтер и бросил их в стоявшую неподалеку урну.

После занятий к окнам кубрика подходили девушки. Они расспрашивали о знакомых, передавали им записки. Ребята оживлялись, охотно болтали с ними. Снизу, из полуподвального кубрика девушки казались высокими, стройными. Позднее, когда они останавливались у ограды парка, многие недавние красотки оказывались низенькими бесформенными толстушками.

— Живем, как монахи в монастыре или заключенные, — ворчал Пашка. — Скоро дорогу домой забуду. Акопяна бы на наше место.

На ноябрьские праздники первокурсников впервые повели в культпоход. В оперном театре имени Кирова давали балет «Спящая красавица». Вместе со всеми Васятка разделся в гардеробе, задержался у большого во всю стену зеркала. Оттуда смотрел на него голубоглазый, чуть курносый парень с круглой лобастой головой, на которой уже начали отрастать мягкие, соломенного цвета волосы.

— Прекрасен, как Любовь Орлова, — засмеялся Сикорский, подталкивая Васятку к двери в зал. — Малый вперед.

На пороге зрительного зала Васятка остановился, не в силах сделать даже шага. Вокруг было немыслимое великолепие: загадочно темнели ложи партера и бенуара, светилась позолота на лепных амурах вдоль круглых галерей, тускло мерцал голубой бархат кресел. А сверху, с высокого, расписанного картинами потолка, свешивалась огромная люстра. Она сверкала, переливаясь игрой световых зайчиков от многочисленных хрустальных подвесок и позолоты.

— Нравится? — спросил Алексей, заметив волнение Васи. — Еще не то увидишь. Это же Ленинград. Один Эрмитаж чего стоит.

Они шли рядом — Васятка, Пашка, Алексей и Миша Зайцев.

Миша развернул программу, сообщил:

— Партию Авроры сегодня танцует Суворова.

Прозвучал третий звонок. Погас свет, оркестр заиграл увертюру.

— Пушкин в альбоме пианистки Шимановской, — прошептал на ухо Васятке Миша, — написал: «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь мелодия». Правда, здорово?

Медленно и торжественно распахнулся занавес. На сцене праздновался день рождения Авроры. Васятка смотрел на сцену не отрываясь. В особое восхищение его привела Аврора. Тоненькая, в туго обтягивающем стройное тело трико, она легко и грациозно кружилась на кончиках пальцев. Из десятого ряда было хорошо видно, как она красива. Какие точеные у нее ноги, лебединая шея, густые черные волосы.

— Хороша? — спросил Алексей.

Вася кивнул. В глубине души он давно считал себя опытным сердцеедом. По крайней мере две серьезные победы числились за ним в школе-интернате. Над дочерью начальника фактории из Джорджана и над Надькой, племянницей фельдшера из Кисюра. Надька даже объяснилась ему в любви, назвала белеюшком. Да и другим девчонкам в интернате Васька нравился. «Что-то, знать, есть во мне, раз они млеют», — самодовольно, думал Васятка. Но после внимательного изучения своей физиономии в зеркале тяжко вздохнул, так и не установив, что именно привлекает в нем девушек.

— Лешак да и только, — разочарованно сказал он.

В антракте ребята прохаживались по фойе, рассматривали развешенные вдоль стен портреты артистов театра.

— Вот Суворова, — сказал Миша, останавливаясь. — Заслуженная артистка республики.

— За такую дролю и помереть не боязно, — вдруг произнес Васятка, и Алексей с Мишей переглянулись. Уже который раз их товарищ представал перед ними в новом, неожиданном свете.

Весь второй акт Васятка сидел задумчивый, отчаянно и самоотверженно аплодировал, едва на сцене появлялась Суворова, а в антракте снова пошел к ее портрету. Когда спектакль кончился и они стояли в очереди в гардероб, Васятка сказал: