Безгрешность - Джонатан Франзен

Она не стала ждать, что он еще скажет. В вестибюле три сослуживицы шнуровали кроссовки: в понедельник после работы женская пробежка, повышает чувство локтя. Кому за тридцать, а кому и за сорок, все замужем, у двух дети, и чтобы узнать, что они думают о Пип, суперсил не требовалось: нытик, неудачница, считает, что все ей должны, юный магнит для Игорева Взгляда, использует его снисходительность во вред делу, особа без детских фотографий на стенках отсека. Во многом, признавала Пип, это справедливо: едва ли какая-нибудь из них могла бы так грубить Игорю и не быть уволенной, – и все-таки она обижалась, что ее никогда не приглашают на пробежку.

– Как день прошел, Пип? – спросила ее одна из них.

– Даже не знаю. – Что бы такое сказать, что не прозвучало бы как жалоба? – Кто-нибудь из вас знает рецепт веганского торта из цельнозерновой муки, чтоб не очень много сахара?

Все три уставились на нее.

– Да, понимаю, понимаю, – сказала она.

– Все равно что спросить: как устроить хорошую вечеринку без выпивки, сладостей и танцев, – заметила другая сослуживица.

– Сливочное масло можно? – спросила третья.

– Нет, масло – животный продукт, – сказала первая.

– А топленое? Это же просто жир без молочного белка.

– Животный жир, животный.

– Хорошо, спасибо, – промолвила Пип. – Приятной пробежки.

Спускаясь по ступенькам к велосипедной стоянке, она была почти уверена, что слышит их смех над собой. Почему? Разве попросить рецепт – не в добрых женских традициях? По правде говоря, у нее оставалось все меньше друзей даже среди сверстников. В больших компаниях Пип все еще ценили за умеренную остроту сарказма, но для того чтобы подружиться с кем-нибудь, ей было слишком трудно проявлять интерес к твитам, постам и бесчисленным фоткам довольных жизнью девиц, которые не могли взять в толк, почему она живет на птичьих правах в таком доме; а для девиц, недовольных жизнью, ведущих себя саморазрушительно, для девиц со злыми татуировками и паршивыми родителями Пип была недостаточно ожесточена. Она уже чувствовала, что ступила на путь, в конце которого, как у матери, полное отсутствие друзей, и Аннагрет была права: это заставляло ее больше, чем следовало, интересоваться носителями Y-хромосомы. Четыре месяца воздержания после случая с Джейсоном стали тяжким испытанием.

Погода была прекрасная, но не для нее. Пип была в таком упадочном состоянии, что тащилась вдоль Мандела-паркуэй на первой передаче, не обгоняя еле ползущий транспорт на эстакаде у себя над головой. По ту сторону залива, над Сан-Франциско, солнце еще не опустилось к горизонту, и его свет не приглушала, а лишь слегка смягчала тонкая, высоко поднявшаяся океанская дымка. Пип начинала, подобно матери, предпочитать солнцу дождь и густой туман – они ни в чем тебя не упрекают. Выехав на Тридцать четвертую улицу с домами точно из тетриса, она переключила передачу и прибавила скорость, чтобы не встречаться взглядом с наркоторговцами.

Дом, где она жила, в прошлом принадлежал Дрейфусу: после самоубийства матери он взял ипотеку, заплатив первоначальный взнос из наследства. Из него же он взял деньги на то, чтобы открыть около Пьемонт-авеню букинистический магазин. Состояние жилища соответствовало состоянию его разума: довольно долго дом был более-менее в порядке, потом появился эксцентрический хлам вроде старинных музыкальных автоматов, и наконец весь дом от пола до потолка заполнили материалы его “исследований” и запасы продовольствия на случай “осады”. Книжный магазин, куда раньше заглядывали удовольствия ради, заглядывали поговорить с кем-то умнее себя (ибо не было человека умнее Дрейфуса, он обладал фотографической памятью и в уме решал сложнейшие логические и шахматные задачи), стал средоточием гнилостных запахов и паранойи. Дрейфус рычал на покупателей, пробивая чек, потом стал орать на каждого, кто заглянет в магазин, а там и книгами начал швыряться; затем последовали визиты полиции, нападение на представителей власти, принудительное лечение. К тому времени, как его выпустили, прописав новый набор лекарств, Дрейфус лишился магазина, книги были проданы для покрытия долга по аренде и реального или мнимого ущерба, а дом за неуплату перешел в собственность банка.

Дрейфус тем не менее снова в него вселился. Что ни день, писал десятистраничные письма банку, его представителям и во всевозможные государственные органы. За шесть месяцев четырежды угрожал разного рода исками и в итоге создал патовое положение; то, что дом был в ужасном состоянии, сыграло ему на руку. Но помимо пенсии по инвалидности у Дрейфуса не было ни цента, поэтому он примкнул к движению протеста “Оккупай”, сдружился со Стивеном и согласился в обмен на еду, оплату коммунальных услуг и прочее пускать в дом других сквоттеров. В разгар движения дом походил на зверинец или на перевалочный пункт, полный всевозможных смутьянов. Понемногу, однако, жена Стивена навела какой-никакой порядок. Одну комнату отвели кратковременным жильцам, две другие отдали Рамону и его брату Эдуардо, которые явились одновременно со Стивеном и его женой из приюта Движения католических рабочих, где жили до тех пор.

Пип познакомилась со Стивеном в группе по изучению проблем разоружения за несколько месяцев до того, как Эдуардо погиб, попав под грузовик. Те месяцы были для Пип счастливыми: у нее сложилось отчетливое впечатление, что Стивен с женой чужие друг другу. К Стивену с его темпераментом, с его фигурой кулачного бойца и вихрастой, как у мальчишки, головой Пип потянуло мгновенно, и она чувствовала, что на других девушек в группе он производит такое же впечатление. Но именно она отважилась пригласить его после собрания на чашку кофе (и заплатить за кофе, потому что Стивен не признавал деньги). Он так охотно откликнулся, что она, казалось, не без оснований сочла это чем-то вроде первого свидания.

Во время их последующих встреч за кофе она рассказала ему про свой студенческий болезненный страх перед ядерным оружием, про свое желание делать что-то хорошее и поделилась опасением, что пользы от их группы может оказаться так же мало, как от “Возобновляемых решений”. Стивен, в свою очередь, поведал ей, как влюбился в однокурсницу, как они поженились и до тридцати лет жили в приютах Движения католических рабочих, соблюдая обет бедности, всё по Дороти Дэй[6], католическая вера и радикальная политика, но теперь их пути разошлись: жена делается все более религиозной и отходит от политики, а Стивен наоборот, жена открыла банковский счет и начала работать в пансионате для инвалидов, а Стивен посвящает все свое время движению протеста и живет без денег. Хотя он утратил веру и ушел из церкви, годы в Движении католических рабочих наделили его почти женской эмоциональной непосредственностью, волнующим стремлением пробиться к сути вещей – Пип никогда прежде не встречала подобного в мужчине, тем более в таком закаленном, видавшем виды. В приливе откровенности она рассказала ему еще кое-что о себе, пожаловалась, что ей очень тяжело выкраивать деньги на жилье, которое она делит с бывшими однокурсницами, и Стивен слушал так сочувственно, что, когда вскоре после гибели Эдуардо он предложил ей поселиться в освободившейся комнате и жить там бесплатно, Пип восприняла это, помимо прочего, как свой шанс на близкие отношения с ним.

Но когда она пришла осмотреть дом и показать себя его жителям, выяснилось, что Стивен с женой не совсем уж далеко разошлись и по-прежнему делят супружеское ложе. К тому же Стивена в тот вечер вообще не было дома – не чуял ли он, что эта кровать изрядно обескуражит Пип? У нее появилось чувство, что он ввел ее в заблуждение насчет своего брака. Но зачем он это сделал? Не дает ли это оснований все же на что-то надеяться? Жену Стивена звали Мари, она была румяная блондинка под сорок. Она-то и беседовала с Пип; Дрейфус, загадочный, как сфинкс, сидел в углу, Рамон оплакивал брата. И то ли Мари по самонадеянности не увидела в Пип соперницу, то ли ее католическое милосердие было столь искренним, что денежные трудности Пип вызвали ее подлинное сочувствие, – так или иначе, Мари проявила к ней материнскую доброту, которая и тогда, и позже была укором для Пип, изнывавшей от ревности.

Не будь этой ревности и жути, которую порой наводил Дрейфус (правда, жуть компенсировалась удовольствием наблюдать за работой его ума), Пип была бы вполне счастлива в этом доме. Здесь она получила убедительное доказательство того, что она чего-то стоит: она заботилась о Рамоне. Вскоре после переезда она узнала, что Стивен и Мари официально усыновили Рамона за год до смерти его брата, чтобы Эдуардо мог жить своей жизнью. Рамон был всего на год-другой моложе Стивена и Мари, но считался их сыном – это показалось бы Пип полнейшей дикостью, если бы она сама очень скоро его не полюбила. Занимаясь с Рамоном, пополняя его “слувар-рный запас”, осваивая простенькие видеоигры, в которые он был способен играть (на деньги, которых у нее вообще-то не было, она купила в дом в качестве рождественского подарка игровую приставку), готовя ему сильно промасленный попкорн и пересматривая с ним его любимые мультики, Пип осознала привлекательность христианской любви. Она, может быть, и в церковь попробовала бы ходить, если бы Стивен не отверг церковь за мздоимство, за преступления против женщин и против планеты. Через дверь его супружеской спальни она однажды услышала, как Мари, крича, предъявляет Стивену его любовь к Рамону как аргумент: мол, он позволил своему мозгу отравить сердце, восстал против Писания, а в сердце-то Слово по-прежнему живет, пример Христа действует, иначе разве он любил бы приемного сына так нежно?