БУМЕРАНГ повесть - Виктор Дьяков

            - Софочка… ну я тебя прошу… ну не надо…Ты хочешь, чтобы твой плач услышали дети, или соседи?- морщась и начиная массировать виски, умолял Лев Михайлович.

            - Пусть… пусть все слышат! Фира… ты добился своего, она растет такой же как ты. Она вечно мне перечит, грубит, и эти ее мысли… Ведь она же всему у тебя учится,- продолжала причитать сквозь слезы жена.

            - Чему она у меня учится? Да, я уже забыл, когда с ней по-настоящему и разговаривал. Она же не со мной, а с тобой большую часть времени проводит, и в школе, и дома,- не принял обвинений в свой адрес Лев Михайлович.

            - Да ты можешь и так, не разговаривая внушать свои дурные мысли. Я ей твержу, что самые великие евреи двадцатого века это Троцкий, Каменев, Зиновьев, потому что они руководили сотнями тысяч людей. Говорю, что Троцкий был председателем реввоенсовета, то есть возглавлял всю Красную Армию, а этот грузинский бандит и его последыши украли его славу, присвоили его заслуги, опорочили его имя, имя великого полководца. Представляешь, она в это не верит и говорит мне, что все эти революционеры вместе взятые не стоят ногтя одного Ландау, или еще кого-то, первый раз его фамилию услышала, какого-то Канторовича… Кто это?

            - Канторович это ученый-экономист,- не отпуская висков, отозвался Лев Михайлович

            - И чем он руководит?

            - Понятия не имею. Софа, я тебя умоляю, не навязывай своего мировоззрения детям… Троцкий? Ну, разве так можно. Это же небезопасно. Ты нас всех когда-нибудь под колпак КГБ подведешь. И эта твоя болезненная тяга к руководству. Ну не  всем же дано командовать тысячами и сотнями тысяч, миллионами. Пойми в нашей семье все не такие, и не надо мечтать о лаврах ни Наполеона, ни Троцкого. Потом… Троцкий же до сих пор не реабилитирован, как и Зиновьев с Каменевым, - как можно спокойнее старался говорить Лев Михайлович.

            - Потому их и не реабилитируют до сих пор, что они евреи. Потому и нам здесь никогда не будет нормальной жизни. Я уже здесь не могу, просто задыхаюсь. Я устала, устала подчиняться всяким дуракам и дурам. Если бы не дискриминация по национальному признаку я бы уже давно как минимум директором школы должна стать, а ты член-кором академии и возглавлять институт да не тот, в которым ты работаешь, а центральный, московский. А я вон даже в завучи пробиться не могу, а ты из завлабов выбиться. И в Москву тебя никогда не переведут, по той же причине. Ты со всем этим смирился, а я не могу, не хочу!- Софья Иосифовна перегнулась пополам, и уткнувшись головой в диванный валик почти беззвучно зарыдала.

Софья Иосифовна всегда выглядела притягательно-аппетитно, особенно сзади и в основном для мужчин ценящих в женщинах этакую сдобную объемность. При, в общем-то, среднем, типично еврейском лице, круглом и носатом, у нее была можно сказать совсем не еврейская фигура. Обычно худые еврейки внешне выглядят болезненными, а полные рыхлыми, и у них, как правило, непропорционально короткие, некрасивые ноги (возможно потому, что многие поколения еврейских женщин сидели дома и не «наматывали» версты и мили в поисках продуктов собирательства или пропавшей скотины, как шиксы-плебейки, или регулярно танцуя на тех же балах как шиксы-дворянки). Однако Софья Иосифовна с самого детства пошла не в породу, она имела мелкокостную, но в то же время упругую, налитую фигуру, округлую в нужных местах и с хорошими визуально-приятными пропорциями длины ног и туловища. Она не походила ни на своих соплеменниц, ни на большинство русских женщин, в том числе и на своих коллег-педагогов, вышедших из сословий, которые в России до 1917 года считались низшими. В основном эти коллеги были по-пролетарски костисты, большеруки, большеноги, мужиковаты. С возрастом Софья Иосифовна полнела, особенно после родов, но опять же полнота не обезобразила ее как большинство прочих евреек, она оставалась по-прежнему рельефной и аппетитной.

            И вот сейчас Лев Михайлович, видя как в беззвучных рыданиях сотрясаются эти объемные, красивые бедра, округлые плечи, как белеют ее сочные колени и икры… Нет, он не испытывал никакого мужского «аппетита», ведь в физическом плане он являлся обыкновенным евреем и «воспламениться» не мог, как это случается с представителями более «молодых» наций при виде красивого женского тела. Он как и полагалось человеку, у которого разум многократно превалирует над инстинктами, думал совсем о другом, он про себя на чем свет стоит клял того неведомого чиновника, который решил перевести этого треклятого диссидента к ним в институт. Мало ему забот на работе, теперь вот и дома тоже…

            - Этот шлимазл вас там подбивает морочить головы своим мужьям, в общем, занялся тем же чем и в Москве занимался?- уже не обращая внимания на плач жены, жестко, не по-домашнему, а как разговаривал с подчиненными у себя в лаборатории, спросил Лев Михайлович.

            Софья Иосифовна сразу перестала плакать, разогнулась, вытерла слезы и заговорила жалостным, просящим тоном:

            - Пойми Лева, здесь у нас и наших детей нет перспективы, нет будущего. Нельзя просто сидеть сложа руки и ждать. Ведь уже несколько лет, как евреям разрешают выезжать по израильской визе. Не всем разрешают, но если бороться… Очень многим удалось добиться такого права и уехать. Сколько поэтов, художников, писателей, врачей, да и простых людей уже эмигрировали. А там ведь нет здешних запретов, нет прописки, там свобода передвижения, можно жить не то, что в любом месте, в любой понравившейся тебе стране. Не понравится в Израиле, можно переехать в Америку, или Европу.

            - Ты хоть понимаешь, что говоришь!?- Лев Михайлович уже не держался за виски, его возглас был более чем возмущенным.

            - Я все отлично понимаю. Я не хочу до конца жизни сидеть в Сибири, не хочу чтобы меня схоронили в этой мерзлой земле. Я хочу, чтобы мои дети были свободными…

            - Да, подожди ты, Софа… Здесь ты живешь в квартире со всеми удобствами, а что у твоих родителей было в Суроже?... Вспомни, дом с печкой и удобствами на улице. Конечно, там климат теплее и помидоры с яблоками растут, но горячей воды в доме не было и за холодной на колонку надо ходить. Забыла?... И потом, как ты можешь говорить за всех. Ну, Илья ладно, он куда ты скажешь, туда и поедет. А Фира? Ты уверена, что она горит желанием ехать в Израиль, или еще куда-то? Она ведь вообще к евреям и всему еврейскому, в отличие от тебя, относится довольно равнодушно. Ну а мне… какую судьбу ты уготовила там мне? Что я буду делать в том же Израиле?- вопрос прозвучал одновременно зла и саркастично.

            - Ну как… неужто там такой специалист как ты не найдет чем заняться?- не очень уверенно проговорила Софья Иосифовна.

            - Чем же это я там смогу заняться… телевизоры пойду чинить, или радиоприемники!? Пойми, Израиль это очень маленькая страна, которой совсем не нужны такие ученые как я. Я не сомневаюсь, что им не нужно и столько художников, артистов, поэтов, писателей, режиссеров, что собрались отсюда уезжать. Куда они все пойдут, в кибуцы, землю пахать? Или ты думаешь, что я со своей профессией смогу пристроиться где-то в Европе? Вряд ли. Запомни, в мире всего две страны, где в таких больших количествах и в таком обширном ассортименте разрабатывается такого рода вооружения, которыми я занимаюсь. Это СССР и США. Так что мне ничего другого не остается, как после Израиля ехать в Америку, работать там, предварительно продав все те секреты, что я знаю… Ты хоть понимаешь, что это не возможно в принципе!? Меня отсюда никогда не выпустят, и я бы на их месте не выпустил. Я слишком ценный специалист и слишком много знаю. Меня убить куда выгоднее, чем выпустить. Но даже не в этом главное… Софа, мы с тобой столько времени живем вместе, ты мать моих детей, и тем не менее так и не поняла – я ведь не хочу иной жизни, и никогда не хотел. Я доволен своей работой и своим положением. Я не хочу быть директором института. Витьке Скворцову это подходит, а мне нет, на его месте и я бы не наукой, а всякой административно-хозяйственной белибердой занимался бы. Да, я не руковожу многими тысячами людей, как руководил твой кумир Троцкий, я руковожу всего двумя десятками человек, но даже если бы я не руководил никем, но имел возможность заниматься любимым делом, я был бы счастлив… Понимаешь?...

                                                                                  8

            Отец Льва Михайловича, 74-х летний Михаил Израилевич, давно уже собирался посетить семью сына, да все как-то не получалось. Не получалось в основном из-за слабого здоровья супруги и неблизкого перекладного пути из Сурожа. Постоянно нуждающуюся во внимании и уходе жену никак нельзя было оставить одну. Но в 1973 году жена не перенесла очередного инфаркта и… возможность съездить к сыну, наконец, появилась. Тяжелый на подъем Михаил Израилевич смог собраться только к апрелю 1975 года. Представления о Сибири у старика оказались явно устаревшие и когда он, обливаясь потом, в теплом зимнем пальто и цигейковой шапке вышел из вагона на новосибирском вокзале, встречавший его сын не мог сдержать смеха: