На краю Самхейна - Мария Фомальгаут

– Как она лежала?

Затравленно смотрю на широкий диван, вспоминаю, как она лежала. Не вспоминается.

– Да… вроде поперек дивана…

– Как… поперек дивана? – Одоевский хмурится, – голова её где была?

– С… с дивана свешивалась…

– Стой, ты только что говорил, она лежала так, будто спала. Кто ж так спит…

– М-м-м… слушайте, не помню я. Не помню.

– Ну как не помнишь, ты же видел её? Видел?

Взрываюсь:

– А что я запомню, думаете, я труп увидел, еще два часа стоять запоминать буду, как лежал? Да я чуть в штаны не наделал, когда вошел, она мертвая… как-то не каждый день трупы видишь…

– Чего не каждый день, вон, на улице глянь…

Вздрагиваю. Зачем про улицу сказал, ну зачем… ну ничего, вроде отстал от меня, вроде понял, поверил, что не помню ни хрена… У Ритки глаза красные, плакала, что ли, ладно, не моё дело…

Конец наступил ночью.

Яркая вспышка за окнами, поднимаюсь, отдергиваю занавеску, задним числом спохватываюсь, что я в одних трусах, да кто на меня там смотреть будет, смотреть на меня уже некому.

Земля идет трещинами. Больше, больше, раскалывается на куски, тошнится раскаленной магмой, еще живой, еще горячей. Осколки земли разлетаются. Стремительно. Даже как-то слишком стремительно, вот только что были – и уже ничего нет. Понимаю, что наш Дом летит куда-то в бесконечность – с огромной скоростью, обгоняя самый свет, и только какие-то системы внутри дома помогают нам не расплющиться в кровавое месиво.

И всё.

И темнота за окнами. Непроглядная. Ночью такой темноты не бывает, я, оказывается, раньше и не знал, что такое темно.

Теперь знаю.

Темно – это после конца света.

Смотрю в темноту, ищу какие-то элементарные частицы, которые, говорят, должны были остаться… ничего они мне не должны.

Не нахожу.

Запасов воздуха – на 5 лет.

Воды – на 5 лет.

Биомассы – на 5 лет.

– Смотри.

Одоевский показывает на экран. Не понимаю. Длинный коридор, каких множество в Доме, ряд дверей.

– И?

– Дальше смотри.

Смотрю. Что еще остается-то, вся вечность впереди…

– И? – Одоевский толкает меня в бок.

– И что?

– Не заметил?

– Н-нет…

– Еще смотри… эх ты, куда пялишься, на время смотри!

Смотрю на время в углу экрана, двадцать-двадцать-двадцать, хорошее время, можно загадывать желание… Нет, тут другое что-то, не будет Одоевский волноваться из-за каких-то там желаний…

Спохватываюсь, снова смотрю на время: двадцать-нуль-нуль-нуль-два. Тоже красивое число…

– Кто-то… время отмотал?

– А я о чем…

– А что вы на меня так смотрите? Не я отмотал…

– Да верно, где тебе…

Вздрагиваю, хочу ответить что-нибудь обидное, не отвечаю.

– Вон ты идешь…

Смотрю, да неужели это я, почему у меня походка как у пьяного пингвина, да неужели я такой, да быть не может. Долго мнусь перед одной из дверей, стучу, говорю что-то, на экране не слышно, что. Наконец, исчезаю за дверью, тут же выскакиваю, гос-ди, ну и рожа у меня, с такой рожей только в дурдом на конкурс страшилищ…

– Ну давай еще камеры посмотрим… может, еще где чего…

Смотрим. Может, еще где чего. Больше-то смотреть не на что. Утром Одоевский показывал какой-то камень бесконечно далеко от нас, камень, который еще не рассыпался в прах. И всё.

Комнаты. Комнаты. Комнаты. В Доме сорок восемь комнат. И хранилище. И много еще чего…

– А это что?

– Где?

Показываю на экран.

– Да вот же…

– Ну человек, ну что… – Одоевский чешет нос.

– Да как вы не понимаете, человек… в доме? Откуда?

Одоевский смотрит на меня. Оторопело. Ага, дошло, что не может здесь быть никакого человека, не может…

– Нехило… не фига себе, сказал я себе… это в каком отсеке-то у нас…

– Да вон… в кладовой…

– Губа не дура, пробрался… уже и выжрал все, не иначе…

– Это он Эльзу грохнул… – шепчу я.

– Ты откуда знаешь?

Вздрагиваю.

– Ну… некому больше так-то…

– Да много есть кому… ладно, айда смотреть, что за хрень…

Идем смотреть, что за хрень. Берем кольты на всякий случай, Одоевский острит что-то, что случай бывает вонючий. Соглашаюсь. С Одоевским лучше соглашаться, если бы не Одоевский, нас бы здесь не было…

– Осторожнее… подстрелит, мало не покажется…

Первый раз вижу Одоевского серьезным, без всяких его шуточек-прибауточек, даже смотрит как-то по-другому, нехорошо смотрит…

Приоткрываем дверь в неприметную комнатенку, темная тень бросается в угол, грешным делом думаю, что темная материя пробралась сюда, к нам.

Нет. Не темная материя. Человек. Тщедушный, поджарый, глаза горят, больной, что ли, или ученый, или это одно и то же…

Одоевский оторопело смотрит на незваного гостя:

– Ты?

– А ты что думал… Дом себе захапал, и хорош?

– А ты как хотел…

– Ничего, что я этот Дом своими руками стряпал?

Одоевский вымученно улыбается.

– Ну-ну… а что сапожник без сапог должон быть, ничего?

Ни слова не понимаю. Одоевский поворачивается, уходит из комнатенки, будто ничего не случилось. В большом зале Рита разливает чай. Иду за Одоевским, что мне еще остается… Кто из нас сошел с ума, я, или он, или весь мир, хотя нет, мира уже нет…

– Ну чего ты… пригласи гостя дорогого… ужинать…

Не понимаю.

– Это вы… мне?

– Тебе, кому ж еще-то…

Возвращаюсь в кладовку, незваный гость смотрит на меня холодно, насмешливо…

– Это… Одоевский вас ужинать приглашает.

– Отравит?

Пытаюсь отшутиться.

– Про это ничего не сказал.

– Ну, пойдемте… раз такое дело… – человек с трудом поднимается с пола, расправляет затекшие суставы, – А вы здесь какими судьбами?

Задумываюсь, какими судьбами я здесь. Трудно сказать. Здесь вообще трудно сказать что-то определенное.

– Этот, что ли?

Одоевский смотрит на меня так, будто спрашивает, что это за человечишко, а получше-то ничего не нашлось…

Одоевский. То есть, я еще не знаю, что его зовут Одоевский. Я еще ничего не знаю, я одно знаю, за квартиру не заплачено, в холодильнике последняя пачка не поймешь чего, что если отварить, можно будет есть, если вообще смогу проглотить эту гадость…

Одоевский смотрит на меня. Выжимаю из себя:

– Здрассте.

– Привет и ты, коли не шутишь… ну что, мил человек, ты у нас, говорят, ученый…

Кусаю губы. Вот это терпеть не могу, когда вот так, с пренебрежением тянут – уче-о-оный, дескать, вот мы неученые, мы на джипах ездим, а ты отличничек весь из себя, думаешь, где бы подработать… выпускники консерватории за месяц до выпуска подыскивают себе переход, в котором будут играть…

Черт…

Пытаюсь отшутиться:

– Навроде того.

Конец ознакомительного фрагмента.