На краю Самхейна - Мария Фомальгаут

(еще одно воспоминание. Случайное. Оброненное. Росистое утро. Ласточки. Два человека. И большое-большое лето впереди…)

Снова отскакиваю от чужой памяти, вот этого я тоже не люблю, когда – боль, боль, боль…

Колокольчик над дверью. Специально для людей повесили – как будто часто бывают здесь люди, раза два были, много чести им, колокольчик вешать, а вот повесили. Ну и сама дверь тоже для людей, другие-то в дверь не ходят.

Покупатель. Бескровное лицо. Волосы острижены коротко, даже слишком коротко. Губы обкусаны. Военная форма неведомо какой страны неведомо какой эпохи.

Что он… ах да.

– Дайте мне пять минут.

Смотрю на валюту. Хочу сказать – не хватает. Не говорю.

Открываю сейф. Почему-то хочется сказать покупателю, чтобы отвернулся – сам не знаю, почему, как будто он сможет тайком открыть этот сейф, как будто он вообще что-то может…

Достаю минуты.

Достаю ми…

Достаю…

Ошибка.

Нет.

Никакой ошибки быть не может.

Откашливаюсь:

– Вы у нас… уже брали.

– Что?

– Брали. Минуты.

– К-когда?

Смотрю по записям, проверяю, вздрагиваю.

– Тысячу раз.

– Ч-что?

– Тысячу раз вы к нам приходили.

– З-зачем?

Бледнеет, на бескровном лице проступают красные пятна.

Осторожно говорю:

– Вы брали пять минут.

– Но…

– Вы. Брали. Пять. Минут.

– Не… не помню.

– Не помните?

Начинаю понимать.

Хочу сказать – ваш лимит исчерпан. Не говорю.

Хочу сказать – вы не можете брать минуты.

Не говорю.

Отсчитываю минуты. Посекундно. Как учили.

Колокольчик над дверью.

Для людей.

Дверь.

Тоже для людей.

Дайте мне пять минут.

Вот так всегда – человек уйдет, а слова его мечутся по пустоте, ищут выход…

– Понимаете… он каждый раз просит пять минут… Живет человек, умирает, его земля сгорает, поглощенная солнцем, вселенная сжимается в точку, снова разлетаются звезды, снова жизнь выходит на сушу, снова рождается человек, и снова опаздывает на пять минут, и приходит, и просит – дайте мне пять минут. Берет время и все равно не успевает, потому что время не обманешь…

Мой хозяин молчит. Имя у него синее, как третья луна в свой последний день жизни и яркое, как мысль, оброненная в пучины космоса – вот так его зовут.

– Бред, – говорит хозяин.

– Отчего же бред?

– Он тебя обманул. Ты поверил.

– К-как обманул?

– А ты сам посмотри. Было такое, чтобы кто-то взял время, а оно не подействовало?

– У людей, может, и бывает.

Хозяин смеется. Молчит. Имя у него синее, как третья луна в свой последний день жизни и яркое, как мысль, оброненная в пучины космоса – вот так его зовут.

– Вы украли время.

Это я человеку говорю.

Колокольчик над дверью. Другой колокольчик. Над другой дверью.

Какое-то заведение в какой-то стране в каком-то мире. Я миры не различаю, начал считать, сбился на миллион каком-то там.

– Вы украли время.

Человек кивает. Молчит. Бескровное лицо. Волосы острижены коротко, даже слишком коротко. Губы обкусаны. Военная форма неведомо какой страны неведомо какой эпохи. Кажется, уже пьян. Может, только кажется. Не знаю.

– Зачем?

Это снова я.

Он молчит. Смотрит на меня, будто спрашивает – может, сам догадаешься…

Осторожно просачиваюсь в его подсознание.

– Так сколько вам нужно было времени?

Он сглатывает.

– Трое суток. И еще несколько часов.

– И вы покупали по пять минут…

Он пожимает плечами. Ну да, покупал. Вспоминаю, сколько за свою жизнь человек может купить хотя бы те же самые пять минут. Кажется, один раз. Нет, если по-хорошему, то вообще ни разу, тут сразу надо спрашивать, как вы сюда попали, как вы нас нашли, кто вас сюда пустил, откуда у вас валюта, и вообще. Но я не спрашиваю.

Ладно.

Один раз.

В жизни.

А потом ждать следующей жизни.

И следующей.

И…

Он говорит:

– Мне не хватило полминуты.

Понимаю. Хочу посочувствовать, ищу какие-то слова, слова не находятся, ляпаю не ко времени и не к месту:

– Это только в следующей вселенной купить можно будет.

Он кивает.

Знаю. Подожду.

Хочу спросить, сколько реинкарнаций он прожил от появления первобытных костров до конца цивилизации, умирал в саванне, шел на север за мамонтом, падал в сражениях с простреленным горлом, на узких улочках древних городов бежал смотреть на казни, освобождал города от врагов, опаздывал на сколько-то там, покупал время, бережно хранил его, знал, что не хватит его, этого времени… Умирал в глубокой старости, рождается в каких-то новых эпохах, листал архивы, перечитывал одно и то же —

…в городе не выжил никто, освободители опоздали на считанные минуты…

…снова умирал, снова приходил в этот мир, тускнеющим взором смотрел на гаснущее солнце… хотя нет, солнце вроде не так гибнет…

Хочу спросить.

Не спрашиваю.

Бормочу какие-то вежливости, что если был по программе скидок мог бы время предоставить, то я бы с удовольствием, но…

Он кивает.

Он всё понимает.

Кажется, он всё-таки пьян.

Даже не спрашиваю, что было там, в мертвом городе, где не хватило полминуты…

– Бред.

Это мой хозяин. Имя у него синее, как третья луна в свой последний день жизни и яркое, как мысль, оброненная в пучины космоса – вот так его зовут.

Вздрагиваю.

– Бред?

– Бред.

– А что не так?

Мне уже жалко, что я дал ему посмотреть воспоминание, как я сидел с человеком в какой-то стране в какую-то эпоху, и человек был пьян.

– А ты время посмотри. Да не своё… их время посмотри, – советует хозяин.

Смотрю. Руины, оскаленные в небо. Глазницы окон. На проспекте нехорошее что-то.

– Не могу больше, не могу, не могу.

Навзрыд.

Шоколад в витрине. Черное солнце. Бежать-бежать-бежать. Пустая коробка…

…силой вырываю свое сознание из чужой памяти – нет, не успел, прихватил-таки кусочек смерти. Это больно. Это очень больно…

– Дальше смотри.

Смотрю дальше. Даже отключаюсь, когда солдат поворачивает голову убитой.

– Ничего не заметил?

Не выдерживаю:

– Что я должен был заметить?

– Смотри.

Черное солнце. Два человека в кабине. Я не вижу их лиц, да тут и не в лицах дело… Терпеливо смотрю. Сознание как сознание. У одного склонность к безумию, но крохотная какая-то, склонностишка, одно название, не вижу ничего страшного.

– И?

Мой хозяин не отвечает.

– А нет, вижу. Понимаю, что видел это сознание только что, но не в кабине, а – третий слева, бросается к убитым, стой, а если ловушка, поворачивает голову убитой – боль, боль, боль…

– Он… но… зачем?

– Не догадываетесь?

– Не знаю.

Не знаю я людей, совсем не знаю, откуда мне понять, зачем сидеть в черном солнуе, и тут же бросаться к убитым, и – боль…

– Сколько времени он купил?

Считаю.

– Трое суток… с небольшим.

…операция «Таймер» прошла успешно, в результате многоуровневых действий получено около трех с половиной суток чистого времени…

…довожу до Вашего сведения, что для удачного завершения военных действий данного времени недостаточно, требуется получить еще.

– Разберитесь.

Это хозяин. Имя у него синее, как третья луна в свой последний день жизни и яркое, как мысль, оброненная в пучины космоса – вот так его зовут.

– Именем закона…

Нет, не так.

– Верните время.

Тоже не так.

– Вы не имеете права.

Опять не то.

А надо будет что-то говорить.

Мир приближается. Или это я к нему приближаюсь. Не знаю.

И надо будет что-то говорить.

Смотрю на воспоминание. Случайное. Оброненное. Росистое утро. Ласточки. Два человека. И большое-большое лето впереди…

Сжимаю воспоминание, роняю.

Если разобьется – то фальшивое.

Если же нет…

Летит чья-то память…

Две завитушки и крест

– А что это за знак?

Люди проходят мимо, торопятся каждый по своим делам, им нет дела до меня, и тем более, до какого-то знака, не слышат, не замечают…

Повторяю громче:

– А что это за знак?

Кто-то (даже не запоминаю лица) замирает на миг, смотрит на меня, тут же отворачивается, идет дальше.

Хочется заорать во всю глотку:

– А что это за знак?

Не ору.

Знаю.

Не ответят.

Две завитушки и крест.

Какие две завитушки… обыкновенные. И крест тоже обыкновенный самый.

И хочется орать во всю глотку:

– Что это за знак?

…выбираюсь из дома, уже не охваченного пламенем, прикрываю обожжённое лицо, волоку в руках что-то орущее, мохнатое, мягкое, – девочка с розовыми бантами бросается ко мне, выхватывает пушистый комок, Китти, Китти…

Люди шарахаются от меня в стороны.

Слышатся жиденькие аплодисменты.

Вот это мне всегда нравится, когда я выбираюсь из пожара, кожа отваливается клочьями – и хоть бы кто кинулся на помощь, хоть бы аптекарь какой мазь предложил…