По дороге к любви - Дж. Редмирски

Лицо ее светлеет, она ложится на спину и кладет голову рядом с моей. Я нежно целую ее волосы.

— Значит, этим и будем заниматься, — говорит она. — Делать вдвоем то, что нам нравится, и не сидеть на одном месте. Конечно, это не путешествие пешком по всему миру, но… — Она умолкает на минуту, задумывается. — Но ведь это даже лучше!

И глаза ее светятся восторгом.

Я весело смеюсь, глажу ее по щеке. Как больно слушать, когда она говорит об этом. Она, кажется, твердо верит в то, что это когда-нибудь случится. Как больно сознавать, что меня здесь уже не будет. Ах, если бы только быть с ней вместе, мне уже совершенно все равно, чем заниматься, — главное, была бы она рядом.

Мы лежим рядышком на больничной койке, а у меня такое чувство, будто мы снова в дороге, едем куда-то, сами не знаем куда. Мы не говорим ни о болезни, ни о смерти. Просто болтаем о чем попало, смеемся, потом я пытаюсь ее соблазнить, дразню ее, мои шаловливые пальцы шарят по ее интимным местам. Она хихикает, отталкивает мою руку, но потом сдается и позволяет мне ласкать ее. А позже сама платит мне той же монетой.

Потом мы просто лежим, порой переглядываемся, но чаще смотрим перед собой, словно погруженные в глубокие скорбные думы.

Вдруг Кэмрин встает с кровати.

— В чем дело, детка?

— Ни в чем, все нормально, — ласково улыбается она в ответ.

Потом снимает брюки и рубашку.

Ухмыляюсь, как мальчишка. Никогда не занимался любовью на больничной койке.

— Мне ужасно хочется переспать с тобой в этой палате, — говорит она, забираясь обратно ко мне в постель, — но не дождешься. Тебе нужно беречь силы для операции.

С любопытством гляжу на нее, а она как ни в чем не бывало укладывается рядом со мной в трусиках и бюстгальтере и снова прижимается всем телом ко мне. А на мне под одеялом только синие больничные штаны. Она прижимается ко мне грудью, сплетает ноги с моими. Наши тела подходят друг к другу, как детали пазла.

— Что это ты задумала? — спрашиваю я; меня распирает любопытство.

Она протягивает руку и гладит пальцем мою татуировку с Эвридикой. Я молча наблюдаю за ее действиями, наслаждаясь ее прикосновениями, ее теплом. А когда ее указательный палец касается локтя Эвридики, где рисунок обрывается, она двигает его дальше, уже по своему телу, как бы продолжая линию.

— Я хочу быть твоей Эвридикой, ты не против?

Сердце мое на секунду замирает, у меня перехватывает дыхание. Она сейчас коснулась не моего тела, а приласкала саму душу. Хочется кричать от радости, но я гляжу на нее и только улыбаюсь до ушей, как идиот.

— Хочу, чтобы вторая половина татуировки была у меня, — продолжает она, касаясь пальцем моих губ. — Чтобы на моих ребрах был Орфей и чтобы они с Эвридикой снова были вместе.

Я даже не сразу обретаю дар речи.

— О, детка, зачем тебе это? Ты знаешь, как это больно? Особенно на ребрах… Очень больно, поверь.

— Но я так хочу, и плевать мне на боль.

Чувствую, что глаза мои наполняются влагой, целую ее в губы долгим горячим поцелуем.

— Что ж, я бы тоже очень хотел этого, — шепчу я.

— Отлично, вот после операции и сходим, когда ты поправишься, — шепчет она в ответ.

— Да, — киваю я, — без меня не получится, надо, чтобы татуировки обязательно совпали, чтобы один рисунок стал продолжением другого. Знаешь, Гас — это художник, который мне ее делал, — так смеялся, когда я объяснил ему свою задумку.

— Правда?

— Ага, — радостно улыбаюсь я. — Обозвал меня безнадежным романтиком и пригрозил, что расскажет моим друзьям. А я ответил, что он рассуждает, как мой отец, и попросил заткнуться, к чертовой матери. Гас — отличный парень и художник тоже классный.

— Да, это видно.

Я запускаю ей в волосы пальцы и начинаю зачесывать их назад. Но внезапно холодная, жестокая реальность снова заползает между нами, вынуждая меня очнуться от грез. А ведь я уже почти поверил, что все может быть иначе.

— Кэмрин, я хочу, чтобы ты была готова ко всему.

— Ну вот, начинается… Может, хватит?

— Нет, детка, сделай это ради меня. Не надо верить на все сто в эту чертову операцию. Нельзя, понимаешь?

— Прошу тебя, Эндрю, перестань.

Я нежно прикладываю палец к ее губам. Она снова плачет. Как больно видеть ее слезы, но я должен это сказать. Ради нее.

— Просто пообещай, что всегда будешь напоминать себе, что я могу умереть.

— Но я не могу!

Сжимаю ее еще крепче:

— Обещай.

Кэмрин стискивает зубы.

— Обещаю… — наконец шепчет она через силу.

Это только чтобы меня успокоить. Я прекрасно знаю, что на такое она неспособна.

— Но тогда и ты обещай, что выздоровеешь, — добавляет она, устраивая голову у меня под подбородком. Я прижимаю ее к груди. — Я не могу без тебя, Эндрю. Ты должен это знать.

— Я знаю, детка… Знаю.

Мы молчим, долго молчим.

— Спой мне что-нибудь, — прошу я.

— Что спеть?

— Ну, хотя бы «Прах на ветру».

— Нет, эту песню не буду. И не проси. Ни за что.

Я снова прижимаю ее к себе.

— Тогда другую, — шепчу я. — Ужасно хочется слышать твой голос.

И она начинает петь «Яд и вино», ту самую песню, которую мы с ней пели в Новом Орлеане, когда в ту ночь лежали, обнявшись. Я подпеваю несколько куплетов, но мне трудно, я слишком ослаб. От переполняющих меня чувств, от этой проклятой болезни, от душевных мук, от сознания неизбежности, которая меня ждет.

Наконец, крепко обнявшись, мы засыпаем.

— Просыпайтесь, пора сдавать анализы, — слышится голос откуда-то сверху.

Я сбрасываю с себя остатки сна и вижу над собой у края кровати медсестру. Чувствую себя как-то странно, кружится голова. Примерно так я себя чувствовал дома за несколько минут до того, как потерял сознание. А когда очнулся, то увидел, что лежу на этой койке, и помню только запах жареного бекона. И потом этот запах преследовал меня долго, несколько часов. Он был так силен, что я даже спрашивал у сестер, нет ли тут где-нибудь поблизости кафетерия.

— А вам лучше сейчас одеться, — говорит сестра и хитренько так улыбается.

Думаю, она догадывается, что мы с Кэмрин здесь не только разговоры разговаривали или спали, судя по нашему виду.

Пока сестра проверяет показания приборов, Кэмрин встает и начинает одеваться. Возле койки уже стоит кресло-каталка.

— Какие анализы? — спрашиваю я слабым голосом.

В глазах у меня двоится, я туго соображаю. Господи, сделай так, чтобы Кэмрин ушла первой, пока со мной не случилось ничего страшного…

— Эндрю… — говорит она, подходя к кровати.

Видно, понимает: что-то не так.