Осажденный Севастополь - Михаил Филиппов

В тот роковой день, уходя от него, она не могла добиться от графа ничего, кроме поцелуев и слов любви, слов бессмысленных и под конец оскорбивших ее до глубины души.

Обдумывая теперь все, что говорил ей граф, Леля оправдывала его. Может ли человек в пылу страсти говорить что-либо разумное? Она требовала от него обещания жениться, просила, чтобы он, по крайней мере, обменялся с нею кольцами, граф на это отвечал: "Какие у тебя чудные глаза! Поцелуй меня еще раз, вот так, крепче, крепче!" — и как будто избегал ответа на вопросы, от которых зависела вся ее жизнь, все ее счастье. Но теперь он должен дать ей решительный ответ.

Размышления Лели были прерваны появлением Мавры, которая подала ей письмо, написанное слишком известным ей почерком. Дрожащей рукою разорвала Леля конверт и прочла следующее: "Елена Викторовна (Леля вздрогнула, прочитав это официальное обращение)! Я глубоко виновен перед вами: я готов назвать себя негодяем.

Да, я поступил с вами низко, подло. Не любя вас, любя другую (для вас все равно, кто эта другая, — скажу только, что она живет в Петербурге и вы видели у меня ее портрет), я был так низок, что позволил себе увлечься минутной страстью и погубил вас навсегда… Ненавидьте меня. Я низкий человек. Но теперь делать нечего. Надо постараться, хотя отчасти, исправить дело. Вы не ребенок, вы теперь женщина, и было бы смешно скрывать от вас следствия нашего легкомыслия… Если вы не примете заблаговременных мер, вы произведете на свет новое существо, которое будет несчастным, так как я не могу жениться на вас. Есть средства избегнуть этого. Обратитесь к доктору, адрес которого при сем прилагаю. Вы можете ненавидеть меня, но из моего письма вы видите, что я всеми силами пытаюсь загладить свою вину и исправить свой поступок".

Леля читала как во сне. У нее кружилась голова.

— Человек ждет ответа, — сказала Мавра, снова входя в комнату.

— Сейчас, — сказала Леля. Глаза ее сверкнули. Она села к столу и быстро написала: "Ненавидеть таких людей, как вы, нельзя. Их можно только жалеть и презирать".

Леля тщательно запечатала письмо, передала Мавре, еще раз перечла письмо графа, потом достала остатки изломанного отцом портрета и все письма графа и, связав все это в пакет, сожгла.

На следующее утро Леля получила от графа записку такого содержания: "Забудьте мое вчерашнее письмо. Отнеситесь к нему как к тому, что пишет человек в припадке сумасшествия. Я назначен не на 4 бастион, как я рассчитывал, а на дистанцию контр-адмирала Истомина. Нашу батарею завтра поставят перед доками, позади острога. Вы видите, это довольно близко от вас. Приходите сегодня в час пополудни к моим казармам, а оттуда поедем в город ко мне и пообедаем вместе. Одному смертная скука. Я весь день дома, завтра начнется настоящая служба".

Леля недолго боролась против искушения. Она просила отца отложить поездку дня на три и… отправилась на свидание с графом, у которого осталась до следующего утра.

Капитан, недоумевая, куда исчезла дочь, рвал на себе волосы, воображая всякие ужасы.

Утром Леля возвратилась домой и уверяла отца, что ездила прощаться с севастопольскими знакомыми, запоздала и ночевала будто бы у мадам Будищевой. Вслед за тем она вдруг объявила, что раздумала и не поедет. Капитан раскричался, Леля расплакалась и убежала в свою комнату. С этого дня все помыслы ее обратились на придумывание средств увидеться с графом.

Прежняя правдивая, честная Леля, ненавидевшая в других малейшую ложь и притворство, стала сочинять отцу небывалые истории. Одна ложь влечет за собой другую, а Леля так запуталась во лжи, что уже не могла выйти из созданного ею самою заколдованного круга. Капитан все еще верил ей, и в большинстве случаев ее хитрости удавались. Если свидания Лели с графом становились все менее часты и менее продолжительны, то это происходило от причин, не зависящих от ее воли. Служба становилась все труднее и поглощала у графа все больше времени. Тем не менее почти все товарищи графа уже знали Лелю и догадывались об ее отношениях к Татищеву. Это было нетрудно, так как Леля вела себя крайне неосторожно и несколько раз сказала графу при посторонних лицах "ты". Казалось, она совсем перестала дорожить своей репутацией, и, живи ее отец менее отшельнической жизнью, он давно бы узнал то, что знал весь Севастополь.

XIV

Генеральша Минден была в ужасных хлопотах. Она перебиралась из своей квартиры, где, как ей сказали, будет вскоре небезопасно.

Найти в Севастополе помещение было чрезвычайно трудно: все частные квартиры были заняты. Пользуясь любезностью доктора, заведовавшего госпиталем, устроенным в морских казармах, генеральша думала временно поселиться там, а при первой возможности найти подводы и уехать в Симферополь.

Практичная Луиза Карловна умела пользоваться всякими знакомствами. Несколькими офицерами были ей присланы денщики, которые помогали укладывать вещи и увязывать чемоданы.

Перевозка вещей из прежней квартиры в комнаты, предоставленные ей в морских казармах, также не стоила ей ни гроша, так как вещи перевезли на казенных фурах. В то время как даже многие официальные лица с трудом находили помещение, Луиза Карловна отлично расположилась в двух комнатах; в одной устроила спальню, в другой — гостиную, где поставила фортепиано, и суровое здание казарм в тот же вечер огласилось дивной увертюрой из "Эгмонта" Бетховена; а сестры-близнецы Лиза и Саша, весьма довольные переездом, как всякой новинкой, сели играть в четыре руки. Окна были открыты, вечер был чудный, и на площади перед окнами казарм собралась многочисленная публика из морских офицеров слушать эту импровизированную музыку. Число слушателей еще более увеличилось, когда Лиза начать петь популярную в то время песню, начинавшуюся словами:

Встает от мала до велика, Встает с крестом Христов народ.

Мягкие звуки красивого, хотя еще не сформировавшегося контральто хватали за душу, и вдруг внизу на площадке, как будто по сигналу, толпа офицеров грянула хором вместе с Лизой припев песни:

Полки кричат: "Ура! Ура!" Труба гремит: "Пора! Пора!"

Лиза пела:

Христос — архистратиг наш вечный,

Он здесь! За ним — святой войной!

И светлый крест осьмиконечный

Вонзим над бледною луной!

И снова грянул хор мужских голосов:

Полки кричат: "Ура! Ура!" Труба гремит: "Пора! Пора!"

Эффект вышел необыкновенный.

Даже Саша, первоначально не решавшаяся петь и только аккомпанировавшая на фортепиано, присоединилась к сестре, и ее высокое, чистое сопрано, сначала дрожавшее от волнения, но потом окрепшее, вызвало удивление слушателей.