Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая - Рахман Бадалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но потом что-то стало меняться.
Он не сразу это почувствовал.
Бродил по району Бронных улиц – он любил этот район, тихий, уютный – и вдруг померещилось, что он в Ичери Шехер, в Старом городе, в Баку.
Померещилось и исчезло. Но этого было достаточно, чтобы он стал что-то набрасывать, сначала на бумаге, потом на холсте.
Ехал к друзьям на пригородном поезде. Сидели вокруг простые русские люди, усталые, безучастные, терпеливо-покорные. И вдруг он вспомнил, как однажды летом, в Баку, по утрам стал ездить на пригородном поезде. На электричке, как говорили в Баку.
Тогда, ему захотелось подсмотреть бакинские типажи. Дома по памяти стал набрасывать. Но потом надоело, люди показались похожими друг на друга. Бросил.
Сейчас, в московском пригородном поезде, почему-то, вспомнил тех, в бакинской электричке. Смотрел на одних, видел других. И эти, которые сидели напротив, почему-то показались чужими.
И ещё, как-то вспомнил старое апшеронское кладбище, где были похоронены его бабушка и дедушка, коренные бакинцы. И бабушкину речь, с исковерканными до неузнаваемости русскими словами.
Он обнаружил, что чаще стал вступать в спор, защищая национальное в искусстве, хотя всегда относился к этому «национальному в искусстве», весьма скептически.
Кто-то из острых на язык московских критиков, даже уколол его, аборигенами не становятся, аборигенами рождаются, а он решил вдруг стать аборигеном в культуре, от которой давно убежал.
Смешно, да и глупо.
Он возмутился, но когда поостыл, решил что московский критик прав.
Не найдя родину на родине, он начал искать её на чужбине.
Споры спорами, но что-то стало прорываться на его холсты, хотя, возможно, тот же острый на язык московский критик сказал бы, что культурная идентичность, которую он пытался отыскать, так и осталась для него художественной игрой.
Выпендрёжом.
Она
Как и в первом сюжете – армянка.
Тоже родилась и выросла в Баку.
Училась в русской школе или, как её тогда называли, в «интернациональной школе».
Была ли эта школа «интернациональной»? Вряд ли. Обычная школа с обучением на русском языке. Советского больше, чем национального. Только по фамилиям, отчасти по именам, можно было узнать национальность.
Пройдёт какое-то время, обнаружится, что национальность никуда не делась, просто спряталась под завесой «советского», ждала своего часа. Но это будет потом, пока «советское», казалось устойчивым, на все времена, никому тогда и в голову не могло прийти, что оно окажется эфемерным, и с лёгкостью уступит место «национальному».
Оно и будет теперь претендовать «на все времена».
Она поступила в престижный бакинский Вуз, где училась на финансиста.
Учиться было не трудно, она всегда была прилежной, могла освоить любые предметы. Но её всегда тянуло к искусству, хотя не представляла, как искусство может стать специальностью, да и дома сочли бы это блажью.
Она любила петь, в том числе азербайджанские песни. Стала петь и в институте, в вокально-инструментальном ансамбле, даже пару раз выехала со своим ансамблем в Москву.
Но дома ей пригрозили, если всерьёз решит стать «вертихвосткой», отправят к бабушке, в деревню, в Карабах, где она станет то ли дояркой, то ли свинаркой. Родители знали, что она не любила деревню, чувствовала себя там чужой, и эта угроза возымела действие.
Постепенно, почти как Он, дома, среди своих, родных по крови, стала чувствовать себя чужой и обманутой.
Её раздражало всё, разговоры, поступки, нравы, даже поминки.
Она как-то сказала вслух, как надоело ей всё «армянское», до того, что хочется поменять фамилию. Отец оскорбился, закричал, мать посмотрела укоризненно, и она пожалела о том, что сказала.
Меньше всего хотела их обидеть.
Её выдали замуж, за своего, армянина.
Никогда не было у неё строптивости, всегда была послушной и покорной, так и в этот раз. Объяснили, что так надо, она и согласилась.
Он был мастеровой человек, всё умел, всё приносил в дом, и вечно что-то мастерил, мастерил.
Он был большого роста, всё у него было большим. Особенно на её фоне, но то ли по этой причине, то ли по другой, но ей не по нраву пришлись и его чуть сгорбленная фигура, и его лицо, где всё было большим, рот, губы, нос, щёки, брови.
Он привык много зарабатывать, считал это необходимым для мужчины, у которого есть семья. Когда же работы стало мало, стал ездить в Российскую глубинку, где нуждались в строителях.
Уезжал почти на полгода, а то и больше. Зато приезжал с большими деньгами, делал всем дорогие подарки. Ей не в последнюю очередь.
Обязательно устраивал застолье, сам готовил, она только помогала накрывать на стол, собирались родственники, он просил её спеть, она пела, а он всё оглядывался вокруг, страшно довольный собой и своей семьёй.
Но, как и во многих браках, независимо от того, какая это страна, какой народ, какие нравы, многое решалось за той завесой ночи, о которой у многих народов не принято было говорить, но говори не говори, ночь влияла на то, что происходило днём.
Ночью её маленькое, хрупкое тело возбуждало мужа, он был ненасытен, и постепенно она стала бояться ночей, да и его самого, столь тихого и молчаливого днём, и столь шумного и говорливого ночью.
Он часто пил и когда приходил пьяным становился ещё более ненасытным, его тянуло на всяческие непристойности, потом мгновенно засыпал, а она лежала рядом тихая, беспомощная, ожидая, когда же, наконец, рассветёт, и можно будет встать с постели.
Конечно, о пении и мечтать не приходилось. А тут ещё случилось несчастье.
Сыну их было семь лет, когда обнаружилось, что у него лейкемия. Они продали всё, что можно было продать, возили сына в Москву, но ничего не помогло. Не прошло и года, как сына не стало.
Муж пригласил скульптора, тот сделал памятник точно по росту сына, всем очень понравилось, но не ей, ей казалось кощунственным приходить к гранитному сыну.
Она и перестала ходить на кладбище, муж её упрекал, потом плюнул, стал снова пить, но теперь даже пьяный, ночью к ней больше не приставал.
А потом просто собрал пожитки и уехал в Россию.
Так она и жила, то ли замужем, то ли разведённая, только и радости, что традиционный школьный вечер, на который собирались выпускники школы, но ждать этого вечера приходилось целый год.
Так она и жила бы, но пришлось уехать.
В Баку прошли армянские погромы, она страшно испугалась, побежала к матери. Там и осталась.
Пока друзья по школе, азербайджанцы, не помогли ей уехать.
Возможно, они
