Озёрное чудо - Анатолий Байбородин

— Не-е, мужики, это, паря, не рыбалка, а… — Гаврилыч складно матюгнулся и тряхнул головой словно от озноба.

Ефим Карнаков — или просто Карнак — по-забайкальски прищуристый, забуревший на озерных ветрах скуластым лицом, жалостливо спросил:

— Ну как, Гаврилыч, в штанах-то сухо?

— Тьфу на тебя!.. — старик осерчало сплюнул через левое плечо, чтоб угодить в нечистую силу, и, кряхтя, полез в машину.

Подмигнувши нам, сунулся туда и Карнак и, легкий на слово, безунывный, потом всю дорогу потешал нас, посмеивался над Гаврилычем, разгоняя дорожную скуку.

Потом мы вздыхали о нелегкой доле нынешнего рыбака. Все маятней и маятней дается любителю-удилыцику даже некорыстная рыбалчишка: все меньше остается укромных, уловистых, диких вод, про какие Карнак хвастал: дескать, край непуганых рыб и бичей; да и сама рыбка — особливо речная да вот еще байкальская, — чтобы выжить, стала шибко хитрой, не в пример досель-ной, неразборчивой, прожорливой, готовой клевать и на голый крючок.

— Откуль же рыбе-то путней быть, раз вы угробили природу?! — укорил нас Гаврилыч.

Карнак огрызнулся:

— А ты, Гаврилыч, что, в космосе ошивался… Гляди-ка, мы природу гробили, а он бороздил воздушный океан…

— Не жалеете свою землю, нехристи поганые, — ворчал Гаврилыч, тиская руль, настороженно высматривая едва набитую среди суметов колею, иссеченную морщинами.

— Да, нету теперь ранешней рыбы — кипели речки… — загрустил было Карнак, но тут же и повеселел, припомнив или уж на ходу сочинив байку завиральную. — И ведь до чего дикая была… Помню, шатался я, паря, на Северном Байкале… Груза сопровождал. Там как раз БАМ зашевелился… И вот прилетел из Нижне-ангарска в Уоян. А с Уояна махнул еще верст за тридцать в тайгу, в край непуганых рыб и бичей. От, паря, где рыбалка-то была!.. Там бригада мост через речку ладила, ну, я к ним и припарился. А дело вышло по весне — багульник на сопках зацвел, проталины на речке… Ну, приехал, паря. Гляжу я, это, а у мужиков прямо на бельевой веревке ленки да харюзя вялятся. От, думаю, дурья моя голова, а!.. Не смикитил удочки взять… Ну чо, паря, делать, давай у мужиков шукать. Дали мне уду, а крючок голый.

«Ловко, — говорю. — Уж и на голый крючок берет…»

«На советский берет…» — отвечают.

«Какой ишо советский?..» — спрашиваю.

«А такой… Вон от флага лафтаки отдирам, наматывам, и вроде клюет…»

А я и то, паря, диву дался — висит над вагончиком флаг, не флаг — рваная тряпка, мочало. Смехом еще спросил:

«Какая тут власть, мужики?..» — и на флаг кажу.

«Закон — тайга, — говорят, — медведь — прокурор».

«Ну, тогда ладно, мы к медвежьей власти привычные. Верная власть…»

Но чо делать?.. «Прости, — говорю, — родная партия и советская власть — нужда прижала…» Да и клок оторвал от красного флага… И веришь, Гаврилыч, намотал красну тряпицу на крючок, и тока, это, в проталину уду бросил, — ленок из-подо льда ка-ак даст!.. Едва жилку не порвал. На три кила потянул… И мигом я, паря, с полкуля накидал. А ленки-то, ленки-то, Гаврилыч, во!.. — Карнак на полный отмах раскинул руки. — Тебе такие не снились… Поклонился я красному флагу и кормилице нашей советской власти…

— Мели-и, Емеля, твоя неделя, — отмахнулся Гаврилыч. — Язык — то без костей. Вот таких, как ты, Ефим, и зовут — холодные рыбаки. Которые на языке ловить мастера. Сядут за стол, винища надуются и таких ловят харюзей, что диву даешься. А как до дела, удочку-то не знают за какой конец брать…

— Ничо-о, Гаврилыч, будем посмотреть, кто кого переудит. У меня нынче такие мушки — твоим-то и делать нечего возле моих… Такую закуску сгоношил — сам бы в охотку слопал… До третьих петухов шаманил с этими мушками — куколки вышли, любо-дорого поглядеть, а того дороже заглотить… Но ниче-о, два-три пуда всяко разно добуду…

Гаврилыч снисходительно покосился на хвастливого Карнака:

— Кулей-то мало взял… вранье собирать.

Карнак засмеялся:

— И вот, Гаврилыч, до чего же на Уояне рыба дикая жила — как бык, на красну тряпку кидалась…А теперичи и не знаешь, какую нитку ей, холере, намотать… У меня братан… тоже рыбак заядлый… Так у него этих ниток — вагон и маленька тележка. А ему все мало. Как-то с им в очереди стояли за эфтим делом, — Карнак лихо щелкнул себя в кадык, — Вижу, братан мой к девахе вяжется. Хотя и женатый, паразит… А парень из себя бравый» кудрявый. Деваха-то и разомлела, глазками пострели-ват. А братан ей: мол, девушка, можно вас попросить?.. Девка лыбится, как сайка на прилавке, глазками поигрыват: дескать, можно, если осторожно.

«Тут, значит, такое дело… — братан ей толмачит. — Короче, можно я у вас из шарфа пару ниток выдерну?.. Я, мол, рыбак, мне бы такую нитку на крючок намотать. Мушку замастрячить… на харюзей…»

Но тут, паря, девица аж взвилась:

«Ты, — говорит, — не рыбак, а чудак…»

А братан ей:

«Ишь, какие мы нервные… Ну, ежели хочешь, можем и выпить, посидеть… Но сперва бы ниточку из вашего шарфа…»

Деваха фыркнула: дескать, пошел-ка ты!., козел душной.

Крепко обиделась, бедная… Так вот, в добром шарфе, либо в путнем свитере лучше к братану не ходи, — мигом нитки повы-дергиват…

Слушал я Карнака и тянул свою вялую обиженную думу: да-а, теперь, когда речки поугробили где вырубками в устьях, где сплавом, где пахотой, когда рыба осталось с гулькин нос, это же художником надо быть… народным, чтоб обмануть омуля либо того же хариуса. Это же надо со всякими оттенками, в четыре нитки намотать мушку, потом расчесать гребешком, распустить, да так приглядисто, так вкусно ее сгоношить, что вроде и сам бы клюнул за милу душу… А так и выходит: хоть сам и потчуйся таким гостинцем вместо хариуса.

На Большом Ушканьем острове жил о ту пору мой товарищ — за погодой присматривал, чтоб не шалила, а по весне нерпу промышлял, — был он и добрым знакомцем Карнака, потому мы и дунули на заячьи острова. Перед рыбалкой мы с приятелем до третьих петухов колдовали над мушками, и вышли они, чисто куколки, любо-дорого поглядеть, а того дороже заглотить. Ан нет, не тут-то было.

— Ишь небо-то вызвездило, — прижмет завтра мороз, — упредил Карнак, придя со двора. — Поморозим сопли на льду. А ежели хиуз или сиверко[133] задует, дак и вовсе проберет до костей. Овчинная доха не спасет…

— Ничо-о, дело привышное, — махнул рукой Гаврилыч. — Лишь бы рыба тянула, лишь бы фарт гузном не повернулся.

— Будет тому фарт, кто с бабой перед рыбалкой не грешил, — улыбнулся Карнак. — А ты, Гаврилыч, опять не удержался, ба-ушку к печке прижал…

— Тьфу на тебя, ботало коровье, — привычно и беззлобно сплюнул Гаврилыч и пошел укладываться спать возле печи.

Выехали ни свет ни заря; перебрались с Ушканчиков под самый коренной берег, задолбились в торосах, кинули по жмене бормаша в лунки, и пошли тут мои напарники тягать хариусов — благо, и глубь с локоть — а у меня молчок, хоть ревуш-ком реви. Уж и совал хариусам под самый нос мушку, когда ложился среди замерших ледяных заломов, когда и азартно, до забвения, до сонного беспамятства, разглядывал, как, темнея спинами, бродят взад-вперед степенные хариусы — чудилось, опусти руку в лунку — и хватай их за жабры; потом и бормаша вывалил им с три короба, и мушкой поигрывал и так, и эдак — все впустую, даже и глазом не ведут. Правда, один здоровенный такой, которому я назойливо совал мушку, даже на спину дожил, которому я вслух жадно и моляще шептал: дескать, клюнь, милок, клюнь, чего тебе стоит, а мне радость, — вот этот хариус прищурился, вгляделся в мою мушку, пошамкал беленьким ртом, усмехнулся вроде; мол, поищи дурака в другом озере, — да как саданет мушку своим матерым хвостом, та аж прилипла ко льду, а я с перепугу даже шатнулся от лунки. От варначьё, едрит твою налево!.. — матюгнулся я в сердцах, потому что злая меня охватила досада.

Побранил я варнака, побранил, да и махнул рукой на холодную рыбалку, пошел считать ворон, что слетали с безмолвно чернеющих прибрежных листвяков и, оглашенно каркая, вились над лунками Гаврилыча, где закол о девшие, припорошенные снегом, топорщились хариусы, будя во мне лютую зависть.

Обленившись, перестал я расчищать свою лунку, затянутую снежным куржаком, и лунка подернулась тоненьким ледком. А жилка, замороженная, вся в катышах, торчала кривой проволокой; и не верилось в чудо чудное, что она может вдруг пружинисто натянуться и заиграть над клюнувшим хариусом. Пробегая мимо меня к машине, Карнак сочувственно спросил:

— Ну, как, паря, рыбка плавает по дну, хрен поймаешь хоть одну?

Видимо, я слишком мрачно, обиженно глянул на него, потому что Карнак стал утешать меня:

— Ничо-о, терпи, казак… вернее, рыбак. Терпи… Жди… Жди, жди — рыба должна подойти.

И уметелил. А мне ничего не оставалось, как, одолев гордыню, брести на поклон к Гаврилычу — тот удил неподалеку — и просить его из милости, чтоб показал свою мушку. Гаврилыч, уже подхваченный суетливым, тряским азартом, быстро сунул мушку к самым моим глазам, и не успел я толком разглядеть, как тут же и кинул ее в лунку.