Озёрное чудо - Анатолий Байбородин

Мы еще постояли возле машин, прощаясь с гаснущим днем, поминая его добрым словом, кланяясь озеру. Карнак вздохнул, как бы освобождаясь от рыбачьего азарта, и сказал:

— Ну, слава богу, поймали маленько, и на том спасибо, Господи. И дай бог, чтоб завтра клевало.

Набело смывается в памяти случайное, будто слезной байкальской водицей, и от зимней той рыбалки мало что запомнилось, но осело навечно ощущение полного, голубоватого, снежного покоя и безмолвия, когда наши утихомиренные, полегчавшие и осветленные души парили в синеве вешней и дремотно нежились над спящим озером.

1987 г.

ДУРАКИ. БАЙКАЛЬСКИЙ СКАЗ

Тишь да гладь озерная, лесная благодать в Кедровой Пади — в охотничьей, рыбачьей деревушке, что вольно взошла и закря-жела избами на байкальском яру, у изножья Баргузин-хребта, крытого лешачьей тайгой, увенчанного скалистыми отрогами и голубыми снежными гольцами. Мужики добывали искристого соболя, ловили серебристого омуля, выносили с хребта на понягах[134] кедровый орех, бабы на кедровом масле стряпали брусничные, голубичные шаньги, а ребятишки смалу приваживались к таежному и озерному промыслу. В застойную пору кедрово-падьцы горюшка ведом не ведали: ладную зарплату получали да втихаря соболишек сбывали, головастых ребятишек в город посылали, те из книжек ума-разума набирались, в большие люди выбивались. Браво жили… Жили не тужили, но случилось лихо о девяносто первом годе, а коль забрела беда, отпахни ворота.

Зима о ту пору грянула сердитая, с Николы-зимнего дохнула на земь лютой стужей, а в студень[135] на Егория-зимнего, когда медведь захрапел в берлоге, а волки, шалея от теплых запахов сытого скота, рыскали у деревенских задворок, прожигая ранние зимние сумерки зеленоватым светом злых и голодных глаз, озерные отмели утаились ледяным покровом. И вот уж ярился январь-просинец — зимы царь-государь, красил впросинь речные льды, но Байкал-батюшко, яко медведь, ладящий берлогу в таежном буреломе, еще ворочался, со звериным рыком ломая ночной лед, городя синие торосы. А накануне Рождественского Сочельника, раньше привычного угомонился.

Мглистым утречком, таежные отроги бургузинского хребта кутала дремучая ночь, и лишь озеро едва рассинело, ни свет ни заря с каменистого крутояра, припорошенного хрустким снежком, спустился на байкальский лед Емеля Зырянов. С емелии-ной горбушки свисал необъятный крапивный куль под рыбу. Ступил Емеля на вылизанный ветром, раскатистый лед, перекрестился, побожился на желтеющий восток и бодро порысил к прибрежным торосам[136]. На байкальском сору[137], поджидали рыбака щучьи самоловы. Чуя рыбачий фарт, Емеля повесел, частушки запел:

Моя милка за Байкалом,Нету лодки переплыть.В Рождество Байкал застынет —Кажин день буду ходить…

Накануне — а уж скорые зимние потемки утаили Кедровую Падь — бежал Емеля мимо сельсовета, а на резном крылечке под фонарем — тамошний сторож Кеша Чебунин, мелкий, но въедливый мужичок.

— Подь-ка, Емеля, чо скажу…

Подошел Емеля.

— Ты пошто на маевки не ходишь?

— Дак я не коммунист, я боговерущий, я за царя-батюшку…

— Ты пошто, Емеля, дурак?

— Дак вода такая…

— Вода… Ты, Емеля, ходи на маевки — мы ноне сообща: те, которые за советскую власть и которые за царя…

— Не разбери поймешь, — махнул рукой Емеля. — Президент, в телевизере видел, тоже крестится, а ить демократ от кудрей до пят.

— Для форсу, паря, крестится. Дурит вашего брата… Я вот пишу историю государства Российского, всех пропесочу… Ладно… Ты вот чо, Емеля: я обудёнкой в район смотаюсь — сабантуй партейный, а ты сбегай, паря, на Байкал. Я против избы — прямё-охонько — самоловы поставил… на щук… Глянь, Емеля… Ежли чо добудешь, и себе кинь на варю. Говорят, щука в наш сор гужом поперла…

— Никола-угодник рыбу подчалил…

— А по мне дак, Карл Маркс либо Фридрих Энгельс… Я же, паря, коммунист. На Маркса надо молиться перед рыбалкой…

— Сомневаюсь я в Карле Марксе… Никола — испокон веку рыбачий заступник, а Маркс да Энгельс… — Емеля плюнул через левое плечо, где нечисть пасется. — Те же, поди, и удочки в руках не держали, живого хвоста не видали.

— Темный ты, Емеля, что зимняя ночь… Ладно, я тебе потом газетки подкину… против режима… Короче, щука подвалила, бери куль крапивный либо матрасовку, — ты же рыбак фартовый. Да про Маркса, паря, не забывай…

— Ладно, Иннокентий Демьяныч, и Маркса помяну перед рыбалкой…

Кеша Чебунин не утерпел, коротко хохотнул, потом и вовсе рассмеялся, глядя вслед Емеле.

Рань-прирань, лишь зачинно отголосили горластые петухи, Емеля уже метелил по байкальскому льду, плел частушки-нескладушки:

Ты играй, гармонь моя,В небе зорька алая…

Не допев, вдруг осадился, поддернул на плече крапивный куль и досадливо плюнул на лед:

— Тьфу, Емеля-дурачок!., пошто матрасовку-то не взял?! Велел же Кеша Чебунин… Ежели щука подвалила, дак и крапивного куля не хватит. Да нарты бы, а то и не упру на своем горбу…

За ледяными торосами, против чебунинской избы, высмотрел, остроглазый, заиндевелые самоловы — с березовых кольев омертвело висли толстые жилки, ссученные из конского волоса. Кончился сытый застой, пал на кедровопадьские бедовые головушки буржуазный строй, и магазинский настрой долой, — леска стала кусаться, не на что брать, коль в кармане блоха на аркане. Вот рыбаки по-дедовскому свычаю и пошли сучить жилку из конских грив и хвостов. А коль трактора да машины вывелись — бензин тоже кусается, рыбаки от нужды коней развели, и пошли стричь сивые хвосты и гривы да крутитить щучьи жилки.

Отдолбил Емеля лунки — крепко морозцем прихватило — выгреб деревянной поварешкой ледяное крошево, глянул крайний самолов — пусто, выругал себя, Емелю-дурака, что помянул безбожного Маркса перед рыбалкой, глянул другой — лищь елец-живец на крючке дремлет, уже не жилец. А на третьем!…мамочки родны!.. щука мается — здорове-енная!.. тяжеле-енная!.. что валежина кедрова, едва на лед выволок. Подсобил, видно, Карл… Да не Карл…куда ему, безбожнику… сам Никола угодный приманил щуку…

Вытащил Емеля щуку — руки от азарта трясутся, ходуном ходят — а щука глядит на рыбака умным взором и по-русски толмачит:

— Отпусти меня, Емелюшка, в море Байкал, а я любое твое хо-теньице мигом исполню. Лишь промолви: по щучьему велению, моему хотению… и проси, чо душе угодно…

Спихнул Емеля андатровый малахай на затылок — волосы от волнения сопрели, призадумался — думал, думал, да и махнул рукой:

— Ладно, кого уж там… Плыви, рыба… Мы не бедствуем — кормит Байкал, тайга подкармливат. Вроде ничо и не надо… Хотя, нет… — Емеля опять задумался, — пряников бы медовых… кила два. Как там у вас насчет пряников?

Улыбнулась щука:

— Проси, Емеля, чо душе угодно. Шепни заветные словечуш-ки: по щучьему велению, моему хотению…

Прошептал Емеля слова чаровные, и от дива на лед сел: подле лунки приманчиво красуется бумажный кулек с медовыми пряниками: дескать, побалуйся, рыбак. Обрадел Емелюшка, отпустил щуку в море: плыви с богом, прихватил пряники да и ходу в Кедровую падь. На бегу шарит пряники за пазухой и радуется:

— От, паря, подфартило, дак подфартило…

Не всякая деревня может похвалиться дураком, — бестолковых пруд пруди, а вот обалдень… Но баргузинской деревеньке повезло — народился Емеля-дурачок. То ли во младенстве изу-рочили колдовским ночным оком, то ли уж, чадо малое, спросонья с печи сверзился, но вышел — чудечко на блюдечке, с байкальским ветерком в русой курчявой голове. К тому же мамка, вдовая солдатка, похоже, сказок не ведала, или уж поперечная взросла, но с бухты-барахты и не по святцам нарекла парнишку Емельяном. Вот и вышел Емеля-дурачок — имячко, оно пасет чадушко нарожденное до кедровой домовины. С горем пополам отмаялся Емеля в начальных классах, да на том и бросил ученье — бесово мученье, но книжечки почитывал, и все про житуху старопрежню, о чем поведала библиотечная девушка Нюша Гу-рулева, да еще прибавила: дескать, стишонки ладно выплетает, сколь уж тетрадок исписал блошинными буквицами. А стишонки либо со смешинкой — под гармошку тараторить, либо со слезинкой — одиноко петь на закатном байкальском бережку. Самое слезливое дивом дивным пропечатали в деревенской «сплетнице», и баргузинские книгочеи, в труху зачитав, ухайдакав бедную газетку, жалостливо вопили:

В Кедровой Пади мужик да баба жили.Жили не тужили, крепко водку пили.Утром тяпнули на посошок водки,да и вышли на кедровой лодке,в Байкал-море сети проверять,омулишка добывать.Но не любит Байкал-море пьяных,особливо браконьеров рьяных.Прилетел с хребта баргузин[138] лихой,и накрыло пьяных стылою волной.Плачет возле тына, горький сиротина,и мычит некормлена бедная скотина.И вздыхают море да седые скалы…Николе Чудотворцу помолился малый:«Николай-угодник пособи нам в горе.Тятька с мамкой в море рыбу добывали,сгинули, родимые, в штормовом Байкале…»Чудом ветер стих и волны спали.И вернулись родичи на закате алом.Пожалел Никола малую сиротку,наказал родителям, чтоб не пили водку.

Беда, описанная Емелей в слезливой вирше, случилась с Кешей Чебуниным и его бравой женкой Тосей; чудом чудным отпустил Байкал хмельную семейку из свирепых объятий, и если Тося дала зарок пред иконой Пантелеймона-целителя и с той лихой поры водку на дух не переносила, то Кеша… зарекался не пить горькую, ну да, зарекалась коза не шастать в чужой огород, а как разошелся народ, шасть в огород… И тот Кеша, сторож сельсовета, мужичок мелкий, но балагуристый, тоже строчил куплеты, но лишь по красным дням и за бутылку. К дню милиции горланил: