Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Собирали сморчки, <3 нрзб.>

Возвращение: другой монах шел служить, шли по гороху, и дождь.

1) Надо «брак» разделить на мельчайшие психологические детали, соотвест. деталям процесса творчества.

2) Конечно, работая над романом, я в то же время решаю труднейшие вопросы современности противопоставленных друг другу учений социализма и капитализма. Ведь Курымушка поверил в соц-м в надежде, что в будущем он получит от него все, чего лишен в настоящем. А в настоящем виноват капитализм, который превратил женщину в проститутку.

Наш коммунизм проваливается, потому что не может воспитать творческую личность, а не может, потому что творческая личность…

Первое условие творческой личности — свобода…

Элементы творчества: свобода, искренность, бесстрашие.

Бодливой корове Бог рог не дает.

Социальное творчество может проявляться, когда оно станет личным. (Все лежало у большевиков, пришел Ленин и выразил.)

Капитализм это понял.

Все религии дают систему воскрешения мертвого (творчества) путем превращения его в личное (люби ближнего) — все это попрано в социализме.

Но вот правда большевизма, ленинизма: государство есть механизм, долой из него человека, долой оклад с иконы, пусть обнажится подлинный лик власти, сила власти как покоренная людьми сила физическая (электрификация) и государство как фабрика.

Но большевистская правда есть ложь, потому что часть выдается за целое: за человека и за Бога. Все вертится вокруг государства. Силу физическую должен взять человек, но «человек» превращается в новый фетиш «рабочий» (сами, сами комиссары, сами председатели).

Весь день шел снег. К вечеру небо открылось и стало сильно морозить. Весны совсем почти не было, и такого не запомнят.

У Старова сгорел сват. Старов сказал ему: «Не горюй, брат, пожар стройки не портит, у меня есть лишнее колесо, у брата другое, соберем телегу, все соберем, мы ведь не бумажные коммунисты».

Если удастся Парижское звено сделать цельным, то начать последнее звено надо в доме Алпатовых. Начало: Под тяжелым серебряным окладом, убранным драгоценными камнями, таится никому не известный лик Богоматери, такой же прекрасный и, может быть, еще гораздо более глубокий, чем Рафаэлева Мадонна. Лик закрыт невозможно безвкусным и совершенно оскорбительным окладом, перед которым, нагревая металл, постоянно горит множество восковых свечей, и оттого постепенно из года в год темнеет лик Богоматери. Сотни тысяч людей ежегодно целуют металл оклада, не позволяя даже мечте своей иногда в часы дозволения себе всяких случайностей, коснуться закрытого купеческими приношениями истинного лика святыни. Так век за веком проходит, и вот наконец кто-то из ученых-эстетов открыл, доказал, и сняли оклад. А тогда случилось самое страшное: оказалось, в прекрасном лике Рублева народ не узнал Богоматери и ничего не понял в этих таинственных символах. Так народ, поклоняясь неизвестной неведомой силе, не узнал ее образа и остался во тьме. И сколько их, таких же чудес искусства, осталось в лесах, где-то в староверческих часовнях. Вот об этом и жутко так думать, когда поезд переносит из стран <2 нрзб.> и перед глазами леса — только леса, и <1 нрзб.> поля, то топкие болота.

В лесах ярусы — история. В полях Алпатов.

Погодите немного с Алпатовым, даю голос моему ручью рассказать о себе. Правда, я думаю, до чего эта повесть, как она складывается, похожа на реку, пробегающую в своей истории через препятствия. Впереди совсем необоримые, кажется, скалы идейных вопросов, ясно видишь: конец, бросай, этого не разрешить. Смотришь, эти скалы вопросов уже позади и ручей, обегая их, смеется уже под каменной грудой вековечных скал. Любуйтесь же его новой излучиной, ее никогда не придумать: она просто далась, и в ней все доказательства и смысл без «почему». Так и повесть течет совсем легкомысленно, а смотришь, иначе никак невозможно.

13 Мая. Вчера вечером стало ясно, тихо и строго, взошла луна, все обещало ночью сильный мороз. Я вышел в 1 ч. 20 ночи в Смушки (имение Герценштейна). Мне там нравится, потому что в дубовой роще много певчих птиц и первых цветов, так и зову это место: страна маленьких птиц и лиловых цветов.

Вскоре на западе стала заниматься заря, и свет пошел на восток, как будто заря утренняя внизу за чертой горизонта взяла вечернюю и потянула к себе. Я шел очень скоро и так согревался, что не заметил даже, как сильный мороз схватил зеленую травку и стыдливые лиловые цветки. На восходе я взял один в руку, он был твердый как фарфоровый, и даже сломался. Тетерев пробовал токовать и смолкал, бекас с криком взвился и не осилил, смолк. Но кукушка прилетела, не обращая никакого внимания ни на меня, ни на мороз: напружив кадык, задрав хвост, натуживаясь, она издавала тот звук, который издали кажется нежным и грустным и поселяет догадку о заколдованной девушке. Натуралисту очень трудно понимать эти превратные отзвуки в сердцах далеких людей, и вся такая поэзия да, кстати, и такая гуманность кажутся какой-то сентиментальной пушинкой. Но плохо мне не бывает даже в майский мороз, потому что почти во всяком плохом есть намек на пережитую в прошлом большую беду, после которой всякая новая маленькая беда — пустяки, окруженные радостью, спасенье от той великой беды.

Дуня проклинает старца Порфирия за то, что велел ей терпеть жизнь с пьяницей-мужем, вот десять лет терпела и ничего не нажила: только детей с негодяем вконец загубила. Дуня и знает, что если она к старцу обратилась, то ему нельзя иначе сказать было, но ведь не помог он ей, и она ругает его. А какая ее жизнь, вот пример: Ефр. Пав. дожидалась меня обедать, хотя ей хотелось есть, дожидалась, потому что у нас полагается вместе. А Дуня «вместе» никогда с мужем не обедала: к обеду он пьян.

Монахи вообще втайне презирают мирскую, брачную жизнь (это воспитывает келья), но в их плане владеть миром, и они терпят возле себя мирян, как терпят большевики буржуазию в новой экономической политике.

14 Мая. Теплое серое утро (по бюллетеню: в ожидании дождя и ветра). Завтра последний день охоты. Меня начинает позывать изнутри перейти от охоты и путешествий к оседлости, от внимания к животным, к изучению растений. Я так и сделаю, но постепенно, чтобы не соблазниться «принципами».

Князь продолжает постепенно, выпивая, приближаться в веселом духе к концу.

О Т. В. Розановой думал: как страшно и трудно дойти до того, чтобы отдать свою волю другому лицу, но как ужасно, это еще ужасней — решиться взять на себя волю другого.