Слепое пятно (СИ) - "Двое из Ада"

— Ну и это тоже, конечно, — Горячев улыбнулся — впервые за долгое время искренне и легко. В голову начали лезть дурацкие шутки. — Но вообще-то я о том, что ты привез меня к себе домой, раздел — и собираешься сбежать. Нет, я понял, что у тебя все через задницу… Строго говоря, с тобой даже трахаться — только так…

Антон замолчал. Его тело было измотано бессонницами, недоеданием, физическим напряжением и нервными срывами. Однако теперь, отогревшись и проникнув в бастион Богданова, Горячев ощутил себя живым. Словно поставили в привычный режим рычажок, пропускающий на волю мечты и желания. Наполняться стало опустошенное сознание — еще чем-то неясным, Антону не удавалось определить в общем потоке. Но он больше не переживал и не спешил. Хотелось насладиться моментом, первым недолговечным покоем, не думая о будущем вообще ничего — не ожидая ни лучшего, ни худшего. Горячев заступил коленом на кровать и сразу же блаженно упал в нее, приятно ежась от ощущения дорогой ткани возле кожи. Потянулся до хруста позвоночника. А потом, вытащив из-под одеяла съехавшее полотенце, скомкал и кинул в сторону Богданова, сощурившись на него с вызовом.

— Антон, — Лев глубоко и тяжело вздохнул, когда оно, скатившись, упало к ногам, — ты меня без хуя заебал. То тебя не трогай, то трогай. Тронь я тебя сразу, клянусь, орал бы завтра, как потерпевший, что было нельзя и я тобой воспользовался. А ведь ты был немного пьян… Вот ни разу в жизни так не хотел быть положительным, как с тобой, но это что-то заоблачное… — Лев швырнул плед на пол вслед за полотенцем, отправил точным броском обратно на кровать подушку и ушел. Вернулся он, правда, всего через минуту, присел рядом с Горячевым. Матрас послушно промялся, а на спине Антона оказалась небольшая коробка, сочно похрустывающая упаковочной бумагой.

— Никак не пойму, есть у тебя чувство юмора или нет… — Горячев увильнул, смешливо отфыркиваясь, начал переворачиваться на бок, но его опередили. И возразить он тоже ничего не успел.

— И вообще, не критикуй меня. У тебя раньше все было через пизду, — Богданов положил руку на коробку и немного придавил. Так она не могла скатиться, и Горячев повернуться или подняться тоже не мог. Особенно на мягкой постели задача становилась трудновыполнимой. — А так как критики было слишком много за последнее время, свой подарок ты получишь только тогда, когда я удовлетворюсь похвалой, — голос Льва потеплел.

— Ну тогда для начала скажу, что все-таки есть, хотя моих шуток ты понимать не хочешь… — Горячев выдохнул, а после стал елозить на месте в попытке выбраться из-под руки. — Да отпусти ты меня, дай повернусь! Мне же тебя хвалить, а не подушку…

— Мне нравится вид, — рука с подарком съехала ниже, оказавшись на пояснице у самой кромки одеяла. — И у меня есть уши. А еще мне хочется представлять, что ты будешь прятать в подушку свою краснеющую морду.

Антон вздыбился от прикосновения прохладной упаковки внизу, но не от страха или неприязни. Ему было щекотно — и он действительно слегка смутился, но ярче всего вспыхнул в груди восторг. Уткнувшись лицом в подушку, в темноту, Горячев замер. Он помнил подобное волнение в себе. То самое, которое испытывал, надевая на глаза повязку и отдаваясь власти сильных — вот почему таких сильных — рук. На минуту в комнате повисла тишина, иногда прерываемая тихим шуршанием. Антон слушал мерный стук собственного сердца. Возможно, эта пауза затянулась слишком надолго и Богданов успел решить, что Горячев снова заупрямился. Но тот заговорил раньше, чем этот миг прекратился:

— Я тебя когда в самый первый раз увидел, подумал: что за начальник… Весь из себя такой питерский аристократ, мягкий, добрый. Елену передо мной приструнил, которую я считал зарвавшейся подсадной телочкой под твоей пяткой — ты только ей не говори… На тебя можно было с открытым ртом смотреть и мечтать стать таким же. Ну, знаешь, пацаны мелкие заглядываются на солдат или пожарных, на каких-то героев. У тебя даже внешность такая, ты всегда в светлом — словно сияешь. Интерьеры, конечно, выбираешь ты себе под стать… В смысле на их фоне ты наиболее выигрышно смотришься. Уж не знаю, рассчитывал ли ты на это, когда все строил… — Антон облизал губы и вдохнул глубже. — А когда я в первый раз тебя почувствовал, то подумал: что за женщина… Почему от нее так пахнет и почему — такие нежные руки. Я не понимал и едва ли был готов, потому что, увидев на пороге Елену, сначала ожидал, что это будет она. И хотя все так сложилось, что я думал на нее и позже, на каждой нашей встрече я терял связь с реальностью. Я не знал, кто ты. Мог только удивляться, почему ты так легко раскрепощаешь и притом подчиняешь себе. Я этого боялся сперва. И даже злился, когда уходил. Ведь эта женщина, которой я не видел, раздражала своей притягательностью. А потом еще был этот момент с Элей, и тогда все пошло совсем не так…

— А что было с Элей? — удивился Богданов. — Это с нашей, с юристом?

— Да, с ней… Я тогда, правда, об этом еще не знал. Это было после моего второго визита. Я думал, что иду к тебе только для того, чтобы — ну, временно, сбросить напряжение и уйти… Я тогда уже нагрузился. Думал о том, что это банально опасно. Что меня могут… Снимать на камеру. Я хотел вернуться в колею. Зацепил ее в клубе. Или, вернее, она меня. Мы поехали к ней, а ты писал мне, требовал ответа и потом вот спросил, мол, что, меня тогда вычеркивать и искать замену? Меня перемкнуло. И у нас с ней той ночью ничего не вышло. У меня просто не встал. Мне тогда стало обидно за то, что… Ну, это смешно звучит, может. За то, что меня пытается бросить баба. Я остался с тобой из принципа. Типа если считаешь, что ты лучше и чего-то такого стоишь — ну, я это проверю и уйду от тебя сам в случае чего.

— Угу, — подал голос Богданов, подтвердив, что слушает, а сам ревностно придавил Горячева еще сильнее. — Ну, значит, не зря писал как ваша Настя. Хоть какой-то в этом был толк.

— И тогда мы с тобой стали переписываться, — продолжил Антон, судорожно выдохнув. С каждым новым словом он все глубже погружался в воспоминания, в которые нырял уже не раз в попытках понять себя. В попытках найти «хозяйку». — Просто — говорить. И это для меня стало точкой невозврата… Это было для меня самого странно, но мне нравилось. Мы могли общаться. У нас были общие темы, ты подкупал своей образованностью. Был немного старомодным и местами чопорным… — Горячев усмехнулся. — Но мне казалось, что я, даже не зная твоего голоса, слышу в тексте интонации. Женщина, с которой я общался, казалась одинокой. Грустной. Но со мной расцветала и к тому же была любовницей, которая не надоедает. Она ухаживала за мной, а я хотел видеть, что мое присутствие тоже приносит ей удовольствие. А потом началось… Роман, подброшенные документы, все это. Влад, который пытался меня переубедить — это же он посоветовал мне тебя… У нас с тобой появились общие волнения. Кажется, тогда я особенно стал доверять. Потом ты помог Лехе. Это все воплотило тебя окончательно. Я в тебе… Потерялся. Хотя в жизни и на работе Лев Богданов уже пугал меня. Своим прагматизмом и откровенными высказываниями о том, как манипулировать людьми. Это было не то, что я ожидал в нем найти. Особенно с учетом того, что я подслушал один ваш диалог с Еленой — и знал, что ты боялся за нашего битого из каморки. Что ты… Поверил мне, когда я сказал, что с ним могли что-то сделать. А Елена — нет. В общем со Львом-начальником у меня отношения тогда пошли по пизде и впрямь… — Антон сглотнул. Он чувствовал, что вместе с накатывающим чувством вины за свои решения снова начинает дрожать голос. — А с тобой — наоборот. И даже я сам уже понимал, что происходящее между нами — это не затянувшееся приключение. Вокруг мог происходить любой пиздец, но меня ничего не останавливало. Я тебя хотел. Позволял тебе все. Я на тебе помешался… Мне кажется, я готов был увидеть на твоем месте кого угодно. И первым делом всякий раз мыслями упирался в Елену, хотя при личном общении она… Ну, у меня ничего не екало. Не так. А потом все произошло… И ты оказался человеком, который вызывал у меня панику. Я был уже в отчаянии, и когда увидел перед собой тебя, я просто… Это было просто страшно. И столько всего свалилось в кучу… Я правда не владел собой. Прости меня. Мне казалось, что если я не дерусь, то мне конец. Вернее, что мне в любом случае уже конец.