Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение - Юлиан Семенов

Как проснувшийся от ласки ребенок

И снова засыпала тишиною.

Фабрика мешала нам глазами ночной смены.

Там работали, и нам было больно за них.

А вон там, в сером доме под крышей,

Горит огонь окна...

Это хорошо.

Потом, кивнув утру антеннами,

Пронеслись пожарники. Ревела сирена.

Это стремительность. Это волнует.

Мой брат смотрел на машины и тихо ругался...

И мы тоже ругались.

И — радовались этому неподвижному и стремительному

Счастью ощущения.

Мы вышли из аллеи —

Из женщины, запрокинувшей руки,

На мытую площадь.

В ее чистоте

Отражалось теперь уже светлое небо.

Было не так хорошо. Слишком светло.

Кончилась борьба сумерек с рассветом...

Дома мы вышли на балкон,

Прошуршала шинами — как отсвет сумерек —

Машина «скорой помощи».

Во дворе, одетая в шубу, качалась на качелях женщина.

Мы молчали и думали о своем... Скоро выйдет солнце...

Мы не хотели его. Мы хотели сумерек утра.

Всегда хочется непонятного...

Но сумерки утра можно ждать целый день...

И уже не будет таких же сумерек...

Мы пошли спать...

Яркое солнце лезло в глаза.

Назойливое солнце, которое существом своим

Хотело сказать, что оно лучше сумерек.

Глупое, спокойной тебе ночи.

1954 г.

Ты на это письмо не сердись —

Не возврата прошу я в нем.

Тот, кто раньше сжигал свою жизнь,

Догорает холодным огнем.

Я пишу — а на сердце дрожь.

Много слов — а зачем, почему?

Не беда, если ты не поймешь.

Я их завтра и сам не пойму.

Помню муть одурманенных глаз,

Словно сизый дым папирос,

Соскользнувшего платья атлас,

Аромат расплетенных волос.

Помню бег торопливый минут,

Слов прощальных обидную ложь.

Ты сказала: «Я завтра приду».

И я понял, что ты не придешь.

И мне странным казалось потом,

Когда ты пришла, как тень.

Мы, как бабочки, вили дом

На один лишь короткий день.

А теперь, когда стихла боль,

Только эхом весны теребя,

Знаю я, что в кафе «Метрополь»

Я когда-нибудь встречу тебя.

Уловив твой неясный испуг,

Не спросясь, подойду к тебе сам.

Ты мне скажешь: «А вот мой супруг,

Познакомьтесь, садитесь к нам».

1954 г.

КУРОРТ УРЧУГАН

Звонким утром, в час сиянья,

Когда свет пришел в долину,

И когда заботы мира

Перед солнцем отступили,

И когда капель смеется

Так же весело, как птицы,

И когда седой охотник

На вершине скал обласкан

Белым солнцем и ветрами,

В этот час я полон вихрем,

В этот час я полон силы,

Полон мужества и счастья

В этот звонкий миг сиянья!

И я славлю мир, который

Дал мне жизнь

И дал мне уши,

Чтобы слышать звуки мира,

Дал глаза мне, чтоб

Воочью мог в тайге я песни слушать,

Дал мне руки, чтобы

Утром, вкривь царапая бумагу,

Мог отдать я людям, птицам,

Рекам, снегу и долинам

Хоть бы часть того сиянья,

Что несет с собою солнце!

Звонким утром, в час рассвета,

Когда новый день родился

И когда заботы мира

Перед солнцем отступили,

Славлю я тебя, мой Пушкин,

И тебя люблю, Багрицкий,

И тебя — бродяга Уитмен,

И тебя — слепой Ван Гог!

Все вы дети утра, песни,

Все вы дети птиц, капели,

Все вы дети того мира,

Что окрест лежит под снегом.

Так неистово огромен

И неистово красив!

И хочу я, чтоб в долину Урчуган

С зарей, с рассветом,

Вы пришли и стали вместе

С тем охотником, который

На вершинах скал обласкан

Солнцем, ветром и травой!

1957 г.

Все выше к солнцу поднимался мой самолет, и чем выше забирался он, тем сильнее мне хотелось сделать еще один репортаж — с неба.

Я самолет остановил.

Открыл запасный выход.

Кашне, не повязав, набросил

И кепи взял.

— Ты подожди, — сказал я летчику

И вышел.

Ветра свист был оглушителен.

Мороз рвал уши.

Я запахнул пальто, подумав:

«Небесный репортаж впервые делаю...»

И славы холодок

Пополз с морозом пополам

По коже.

Мой ТУ, как декорация,

Как суть романтики и реализма,

Как дерзость и как мое всесилье,

Стыл в воздухе над облаками

И под солнцем.

А я ходил по тучам,

Похожим с высоты на вату,

По облакам, как по гуртам овечьим,

По струям ветра, и по снега хлопьям,

Условным здесь, как хлопок в Антарктиде.

Я первым здесь бродил

В обличии спецкора

С блокнотами и фотоаппаратом.

Но тучи молчаливы.

Облака красивы холодом своим

И быстротою бега,

А ветер — сплетнику подобен

С протертыми локтями и блестящим задом.

И птиц здесь нет,

И горы на земле,

Поросшие седой сибирской пихтой, Далеки слишком.

— Э-гей! — я закричал. — Откликнитесь!

Небесные земфиры!

Я интервью намерен получить!

Но ветер, стоязыкий сплетник,

Унес мой крик

И масса тишины,

Как конвоир,

Вокруг меня замкнулась.

Я много ездил.

Скорость знал я крыльев,

Напор турбин

И выспренность винтов,

«ЛИ-2» спокойствие, треск мотоцикла,

Моторной лодки шум

Той, что неслась по Чаре,

По реке таежной

Вместе с песней Якута Вани.

Бродяжничал я много.

Я видел, как танцуют новоселы,

Отплясывая каблуками по паркету.

Я слышал споры жаркие

В стенах аудиторий

И в цехах-махинах,

Курил махорку вместе с пастухами,

И у костра сидел с охотниками вместе,

И ввысь глядел,

Туда, где звезды,

Завидуя чуть-чуть

Тем, кто способен покорять пространство.

Несбыточного нет.

Мой ТУ под солнцем стынет,

А я хожу, как херувим,

По тучам

И жалею,

Что калош не взял

И позабыл про джемпер.

А тут ведь небо.

Нет вокруг людей,

Которые с плеч сбросят ватник,

Чтоб тебе согреться.

И я кричу пилоту:

— Милый! Летим скорей на землю!

Мне скучно без планеты нашей,

Без людей и без якута Вани,

Без поваров,

Которые у плит,

Орудуя большими черпаками,

Готовят звездный борщ,

Без тех ребят, с которыми я жил на Абакане,

И подвиг их обычен:

Они в тайге штурмуют небо

Смолою шпал и синевою рельс.

Без рудокопов чернолицых из Бален,

Без рыбаков Мурмана бородатых,

Насквозь водой морскою просоленных.

Мне скучно без добра и без печали,

Без дел земных, пропахших потом,

Без радости трудов и переходов дальних.

Не нов я в теме.

Всяк горазд

В любви земле поклясться лишний раз.

Клянется ей в любви и тот,

Что из дому не уезжал ни разу.

А я клянусь, полазавши по тучам,

Нашлявшись в атмосферах безъязыких,

Поскандалив с ветром.

Я там, Земля, в любви тебе поклялся.

1957 г.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСЛЕ БОМБЕЖКИ

Что значит — «сердце переполнено любовью»?

Я слышу в этой фразе моментальность,

Которая как вспышка ослепит,

А после темнота еще теснее станет.

Тогда как светлячок,

Зеленый страж ночей,

Всю жизнь свою подвержен только тленью.

Не объяснять же тленье

Ленью?

А постоянный шум запруд

Желаньем «не пускать»?

Я славлю постоянство запруд и светляков,

Я против вспышек и «переполнений»,

Как только «пере» — значит, через край,

И ад не в ад, и рай не в рай.

Сейчас здесь ночь,

В пещере спят,

Сейчас здесь дождь,

Нас не бомбят.

Спит член ЦК Сисана,

И мой Свиридов спит,

И даже спит охрана,

Не спит один пиит.

(Пиит — значит, поэт по-старорусски. Тяга прозаика к поэзии очевидна, ее отметил Б. Пастернак в следующих строчках: «Я пью за семерых хозяек, за праздники на мясоед, чтоб полубогом стал прозаик и полным богом стал поэт».)

Боже мой, как, оказывается, не просто сочинять «в рифму».

Наверное, поэтому новаторы решили занести в поэзию писсуары,

Но постоянство, сопутствующее высокой болезни поэзии,

Обязано равно принимать

И маслянистость пулеметов у входа в пещеру

К партизанам Патет Лао.

Больше всего бойтесь моментальности!

Моментальное фото — это фото уродов!

И даже моментальность смерти уродлива,

Поскольку умиранию должно предшествовать раздумье.

Спит член ЦК Сисана,

И мой Свиридов спит,

В пещере под Сам Неа

Не спит один пиит.