Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Раз зимним вечером (такими вечерамиЛюбил приехать я в родительский свой дом)Денис нас посетил. «Исакович, что с вами,—Вы в валенке одном и в сапоге одном?»— «Болит!» — «Шутить нельзя с подобными вещами!»— «Пустое! Опухоль на пальце, вон на том,—Вот, значит, валенок я и надел». С азартомКолоду взял Денис и весь отдался картам.

Кто в фильку не играл, я с видом знатокаДля тех поведаю о фильке и о бочке[157].Собравшись засветло, четыре игрокаЗа картами сидят в уютном уголочке,И ночка зимняя куда как коротка!Два против двух сидят, и не в одну лишь точку —В глаза товарищей поглядывают, знай,И часто слышится: «А ну-ка, не моргай!»[158]

Жил в Сквире врач. Его фамилия Рушилов.В дни юности своей горячий гражданин,Достигнув зрелых лет, меж местных старожиловРушилов поостыл и не желал вершин,И только иногда для «украинофилов»Гараська[159] игрывал, украсив не одинЛюбительский спектакль. Я заявить посмею:Тем больше был успех, чем доктор был пьянее.

У вас болезнь найти Рушилов мог — добряк! —Но, разумеется, за гонорар солидный,Коль не хотелось вам солдатом быть никак.А был он человек в уезде нашем видный,И в преферанс и в винт он был играть мастак,—И все-таки игрой увлекся незавидной.Врача ей обучил сквирянин-демократ,И врач в любой момент играть был в фильку рад.

Весьма почтенные мужья у нас бывали,Которые от жен бежали, кто как мог,Дворами задними, и демоны их гналиНе за «горилкою зашкурной»[160], не в шинок, —В сарай заброшенный, кирпич где обжигалиВ былые времена. Подпольный их кружокТам под шумок играл. Бывало, полнеделиЗа картами они и день и ночь сидели.

И в нашем домике зимой по вечерам,Таким волнующим своею тишиною,Сходились игроки; они спешили к намДля яростных боев морозною тропою,И начиналось: «Крой! Давай! Да это — срам:С козырной картою выскакивать одною!»Иль торжествующий взрывался хохоток:«Вновь трынка!» — «Бочка вновь!» — «Запишем                                                                                       вам рожок!»[161]

Хотя различные владели мной пороки,Но заявить могу я искренне вполне,Что карточный азарт, для многих столь жестокий,Был совершенно чужд и непонятен мне.Зато — как я любил в окно на мир далекийГлядеть, туда, где снег сверкает в полусне,Где лунный синий блеск расплескан по равнинам,Где нет числа следам таинственным звериным.

Когда же разговор у братьев заходилС Денисом, с Куркою (Остапенком Игнатом)О празднике весны, который легкокрыл,О месте нереста[162], особенно богатом,И кто-нибудь о том беседу заводил,Какой наживкою линям тяжеловатымПолучше угодить, чтоб шли на ваш крючок, —На пруд не улетать в мечтаньях я не мог.

Сейчас же он лежал под ледяной корою,Но жизнь дремотная таилась всё же в нем.Зимою окуней ловили мы порою:Бывало, луночку в броне пруда пробьемИ ловим на блесну. Умелою рукоюДенис их отливал из цинка. Все кругомСпиральную блесну[163] Дениса одобряли.Он в этом деле знал соперников едва ли.

Упругая леса, с крючочками блесна —Подобье некое какой-то рыбки малой, —Пусть эту снасть твою встречает глубина.Сам знаешь хорошо, коль ты рыбак бывалый,Как действовать блесной, а если, старина,Не знаешь — не берись! Но счастья нет, пожалуй,Великолепнее — почувствовать рывок:То щука дернула иль славный окунек.

А синие снега блестят на вольной воле,Сияют небеса, и свет их всё синей,И — видишь — катится лиса в морозном поле:Мышкует[164], хитрая; и там, где след саней,Добычу увидав, терпеть не в силах доле,Вдруг ястреб падает над жертвою своей.А куропатки вдруг завидели Игната,И стайка унеслась, смятением объята.

И тишина… Лишь мысль: клюет иль не клюет?Рука настороже, рука — само вниманье.А только месяц март тихонько подойдет —В природе некая тревога, ожиданье.Рыбак шпаклюет челн, а засинеет ледИ первых вешних вод начнется проступанье —Упорный рыболов спешит с ружьем на лугИ в вербах прячется, подстерегая щук…[165]

Летят, и кажется — их что-то подгоняет,Спешат пернатые — пролетные, свои —И на проталинах весенних отдыхают,И даже Родион, сей патриарх семьи,Охоте преданной, порой не всех их знает.А дальше вод разлив, и селезней боиВ прозрачном воздухе, и птицы парованье,И убывающих ночей очарованье.

Тревожных вешних дней все радости познав,Их позабыть не мог и в зимнем я покое,И предо мной опять был Унавы рукав,И в лодках — рыбаки (вот тут один, тут двое),И дальний клин гусей, и зелень первых трав,И легкий поплавок, чуть зыблемый водою,И над сырой землей едва приметный пар,И блеск серебряный на крыльях у гагар!

Рассказом я открыл шестой главы началоО зимнем вечере над карточным столом…Денисовы следы с тех пор легко, бывало,От прочих отличить: он в валенке одномИ в сапоге спешил на пруд, и там сверкалаЕго блесна, иль в сад он уходил потом,Иль, пользуясь иной свободною минутой,В овраг на зайцев шел, причудливо обутый.

Усиливалась боль, и не хватало силТерпеть несчастному: с ногой всё хуже было.Он мазь испробовал, столетник в ход пустил,—Страдания его ничто не облегчило,Не помогла ему и бабка. УбедилДениса наш Иван (уговорил насилу)Пойти к Рушилову, и лекарь сквирский тотПод наблюдение Каленюка берет.

«Ложитесь-ка на стол, под ножик. Ну, дела!» —Прорезать некие хотел Рушилов ходы.Палата номер три прескучная была:Не шевелясь лежи, беря пример с колоды,Как раз когда весна особенно милаИ нерест щук идет там, где помельче воды,Как, впрочем, и всегда — у самых берегов…И вот не выдержал: бежал мой рыболов.

Вот с острогой[166] в руке на пруд идет, хромая,Денис Исакович. Хоть больно — не беда!Сияет верболоз, и нежно-голубая —«Добро пожаловать» — ему журчит вода,И для него поет на небе птичья стая!Вот место нереста. Да как попасть туда?[167]Но не привык стоять он в размышленье долгом,В пруд ледяной войти своим считая долгом.

Еще с Адамовых времен известно нам —Слепая страсть для нас любой беды замена.Денис Исакович во всем виновен сам:Болячку запустил, а результат — гангрена.И к киевским его теперь везут врачам.Две операции, и ногу до коленаВрачи на третий раз отрезали ему.Калекой он спешит к хозяйству своему.

Раз к потребиловке с утра сошлись крестьяне.На деревяшке был Денис меж них. КупитьИм надо было кос (кончался май) заране.И косы выбирать, о них судить-рядитьВсе важно принялись. Калеке сердце раня,Вдруг кто-то выпалил: «Тебе уж не косить,Денис Исакович!» Собрание смутилось:Слезинка по щеке Дениса покатилась.

Красавец, ухажер, работник хоть куда,В руках которого коса сама косила, —Теперь считался он пропащим навсегда,Хотя и сбереглись душа его и сила.Бывает так порой, что горе да бедаКалеку обозлят. Напасть не изменилаДениса доброго. Я помню даже — разОн с прежней лихостью пустился было в пляс.

Там, смотришь, и косить он как-то наловчилсяИ умудрялся жать, хоть и с одной ногой.Когда ж делец Рудой мудреную решилсяПостроить мельницу с турбиной водяной —Денис Исакович к нему определилсяВ ночные сторожа: он в тишине ночнойПостройку сторожит, а лишь забрезжит — значит,Не спать Денис идет, он на пруде рыбачит.

Я помню девятьсот четырнадцатый год…Ох, и ловился же в то лето карп проклятый!С мешочком на боку среди спокойных вод,Как придорожный столб, дедок чудаковатый,Бывало, всё стоит и с места не сойдет,Одним желанием, одной мечтой объятый.И вовсе тот дедок рассудок потерял,Когда он рыбину так в фунтов шесть поймал.

С Денисом вместе мы приманку засыпали:Пшеницу (мы ее варили) и горох,Места на берегу мы рядом выбирали.Бывало, воду лишь или прибрежный мохОсветит первый луч, а мы из сизой далиПриходим с братьями: встречает двух иль трехНас Каленюк Денис. Садимся. «Вот и ладно!»— «Ну что?» — «Да есть один». — «А как велик?» —                                                                              «Изрядно!»

Лазурный, розовый среди зеленых трав,Мой пруд и молодость — далекое былое —И в грозные года (скажу и буду прав)Не только лишь слова, а нечто дорогое.За молодость свою, за вышитый рукав(Он только раз мелькнет) — за это, столь родное,Любую плату б дал, лишь было б чем платить…Но что за счастье — карп? — вы можете спросить.

Смеяться можете, — меня Избави божеЧитателей моих смешливых уверять,Что чувство рыбака с восторгом жгучим схожеИ что восторг его в одном словце — поймать!Но помириться вам придется с фактом всё же:Великолепный карп! Так, фунтиков на пять!Подобных не найти, скитаясь по базарам,Свой дорогой досуг истратите вы даром.

Рассветы, лето, пруд, разлитый широко,Из Тулы мастера, с моими землякамиЗатеявшие бой отчаянный в «очко»В минуты отдыха на дамбе под кустами,В окошке «инженер», зашедший далекоВ искусстве бранных слов, — вся эта перед вамиРудого вотчина, вся эта сторонаЗдесь «новой мельницей» звалась в те времена.

Да, у Рудого был сосед — сутяга рьяный,И тяжба между них велась: неясный планКакой-то «геометр» состряпал, видно, пьяный.Пан Янушкевич был прелюбопытный пан,—За версту перед ним седые стариканыЛомали картузы. Один лишь из крестьянЕго держал в руках: свидетель этот лживыйНе брезговал в судах присягою фальшивой.

У Янушкевича бывал обычай крут:В его владениях удить, стрелять — не пробуй,Поймают сторожа и перцу зададут,Иль Янушкевич сам пальнет с холодной злобойВ воришку из ружья. Раз к барину на прудТри паренька пришли с дырявым бреднем, чтобыСтрасть сердца своего хоть малость утолить:Линей, да окуней, да карпов наловить.

Холодные деньки тогда уж начинались;Зуб на зуб у ребят едва ли попадал,Когда они в воде, как тени, продвигалисьС сетями… Чей-то крик внезапно зазвучал:«Ага, голубчики! Ну вот вы и попались!»И Янушкевич их по шею в пруд загналЧаса поди на два, стреляя дробью злою…Хворали трое — все; в живых осталось двое.

И собственности страж, и честности оплот,Он стал помещиком не слишком будто честно.Именьем управлял не месяц и не годПомещицы одной, и говорят, известно:Он госпожу свою от всех земных заботИзбавил, отравив, — что в сказках лишь уместноПро королевичей да королевен. ТакПо-воровски он стал владетелем Кошляк.

А некий господин считался инженеромИ делом мельничным в деревне заправлял.Любитель пострелять, служа для нас примером,Охотничьей порой он уток поджидалНа кровле мельницы и этаким манеромВечерние свои досуги коротал.Воздвигнув башенку на мельничном строенье,Прославился навек он гордым тем твореньем.

Плотина, мельница, ракита — милый видДля сердца моего навек незабываем.Хотя не молод я, но кто же запретитСтихам моим цвести апрелем или маем?От эха дальних лет (поэт так говорит)Не прахом веет лишь, — мы в юность вновь вступаемВ воспоминаниях… Подобная строкаЛишь вечного брюзжать заставит старика.

Кто знал вечерние вот эти перелеты —И радость на земле большую видел тот.Блистают небеса от тонкой позолоты,За точкой точечка по золоту плывет.И окрик: «Не зевай!» — «Не прозеваю, что ты!»И впился взгляд в крыло, туда, вперед, вперед…Скажу, хоть убеждать не стану маловера,—Однажды обстрелял[168] я даже «инженера»!

Я память о тебе в душе моей таю,Последний, может, год моей весны хорошей.Как мне забыть ее! Ведь молодость моюНе скроет от меня и старости пороша…На перелете раз меж двух ракит стою,На кровле ж «инженер», и слышу — письмоноша:«Война с Германией!» — кричит ему и мне.Так с «инженером» мы узнали о войне.

Тогда, в начавшейся не разбираясь драме,Хотя в политике был «инженер» мастак,Не замечали мы свинцовых туч над нами,Не понимали мы, что это грозный знак,Что буря близится, с громами и дождями…Да что тут говорить! С людьми бывает так,С крупнейшим знатоком былых веков бывает:Он современности своей не понимает.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ