Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ПЯТАЯ

Джон Припс из Лондона, иначе Припаяй,Учился там же, где и ваш слуга покорный —Создатель этих строф (фамилию читайНа титуле мою). В пятнадцать лет бесспорныйВполне законченный подлец и негодяй,На пакость всякую он хлопец был проворный,—Сказал бы так о нем полтавский наш Марон[147],То был шекспировский — в миниатюре — Джон[148].

Вот этот самый Джон однажды в бакалее,Где заправляла всем толстенная «мадам»,Минуты скоротать решил повеселее —Как сам он говорил, «устроил тарарам»:«Тупица»-гимназист с ним был, и, черта злее,Джон Припс схватил его, крича: «Пошел к чертям!» —И в бочку, мирный сон нарушивши селедок,Товарища всадил, и ржал весь околоток.

Так «золотая» та резвилась молодежь —Лишь по названию знакома вам такая.Гимназию мою простой не назовешь,И частная была она, и дорогая,И либеральностью прославленная всё ж!Бывало, буржуа сыночка-шалопая.Родное дитятко, лишь время подойдет —Учиться прямо к нам в гимназию везет.

Паныч Флерковский был сродни дворянам, верно,Которые родню Тараса на щенкаМеняли невзначай. Чуть-чуть, но всё ж манерноСебя держал паныч. Дворянского сынкаК себе романтика влекла неимоверно.Он как-то застрелил корову лесника,Сначала за нее билет дав сторублевый:Назвал он зубром то, что было лишь коровой.

Ну, словом, целый ряд богатых панычей —Сынков купеческих, дворянских, фабрикантских,Как говорится, цвел в гимназии моей.Каких тут не было забав и шуток панских:Один топил котят, другой же дуралейВ коляске разъезжал отцовской, тот крестьянскихДивчат обманывал, и знали все о том,Что дом терпимости ему — родимый дом.

Но справедливость мне сказать повелевает:Такой не вся была в то время молодежь.С иными я дружил. Привяжешься, бывает,Когда в товарище «изюминку» найдешь,Что дружбы, может быть, секрет и составляет,Чем мир, где мы живем, быть может, и хорош:Мы тайну ищем в том, в чем тайны нет, что ясно,Как, например, любовь, — но это и прекрасно.

Тот — житель города, а тот в деревне рос.Но все мы числились среди друзей природы.Весенний ветерок всем опьяненье нес,Всех одинаково влекли поля, и воды,И птичьих крыльев шум, и шепот трав и лоз.Осеннею порой в дни золотой погодыВстречала нас река, и влажный лес, и луг,И милый мой Очкур, и добрый Каленюк.

В священном ужасе, исполнен нетерпенья,Там мне шептал Зинько: «Вон утки! Бейте! Ну!..»Багряный буерак в те сладкие мгновеньяНам тайну древнюю поведал не одну…Я попрошу у вас, читатель, извиненья, —Я с нежностью свою собаку помяну:Хотите, присягну, — мой друг четвероногийСо мною разделял печали и тревоги.

Печалили меня иль тешили дела,Но хоть мельчайшая была грустить причина —Уж Зельма тут как тут: мне лапу подала,Ласкается ко мне, в глаза мне смотрит — псина!И кажется, она сказала б, коль могла,Чтоб как-нибудь развлечь в печали господина:«Я знаю, нелегко, но всё ж напасть пройдет!»Как часто мне таких друзей недостает!

Меж деревенскими прошла и городскимиЗабавами пора моих весенних дней.Мой сын! Ты входишь в жизнь дорогами иными,Но об одном прошу, — себе найди друзейС прямыми душами, с сердцами молодыми,Природу любящих, и город, и людей.Ведь тот лишь человек, кто любит человека…Прости мне афоризм, известный всем от века!

Учителям привет от их ученика!Я с благодарностью о многих вспоминаю.Хотя гулял иной под кличкой чудака,Но передоновых[149] меж ними я не знаю.В один прекрасный день под перелив звонкаКласс снова поглотил живую нашу стаю,И кто-то в этот миг вдруг крикнул: «Господа!Словесник новый к нам!» — «В пенсне?»                         — «И лысый?» — Да,

В пенсне и лысоват, наш Дмитрий Николаич,Словесник молодой, спокойно в класс вошел.«Курган» Толстого[150] он, к уроку приступая,—Чтец изумительный, — уверенно прочел,Чем и понравился он даже шалопаю,Чем уваженье всех мальчишек приобрел.Когда я взрослым стал, мы с ним дружили славно…Его уж нет в живых — скончался он недавно.

Тогда ж я юным был, словесник — молодым,И даже лысинка казалась молодою.Бывало, вкруг него всем классом мы стоим,А он поет, поет, одно поет, другое —Былины, думы нам… И тот, кто одержимВ гимназии бывал и скукой и тоскою,И тот словесника мог слушать без конца:Приятно посмотреть бывало на юнца!

«Рябинин сказывал так про Вольгу когда-то,Так думы Шут певал, а этак Вересай…»И это в те года реакции проклятой,Когда у нас кругом был непочатый крайЖандармов всяческих. Реакции вожатый,Причастен к этому сам царь был Николай.Коль украинского всего вы не чурались,Вы подрывателем основ уже считались.

Слова «Роняет лес багряный свой убор»Ты в сердце заронил, мой Дмитрий незабвенный,Как радость бытия… Артист, а не актер,Ты красок не жалел, и тишиной мгновеннойЛентяев отвечал тебе бездумный хор,Едва ты начинал — оратор вдохновенный —О Тэне[151] лекцию, помимо всех программ,О тропах говорил и о фигурах нам.

И латиниста я любил, хотя не скрою,Что двоек за латынь немало нахватал…Эней[152], покинувший разрушенную Трою,Венера в облачке (глазами провожалБогиню добрый сын) и многое другое,Что на уроках я когда-то узнавал,Всё это в памяти и ныне в полной силе, —Ведь ясный небосклон открыл и мне Вергилий[153].

А вот историк наш — охотник на жуковИ разных бабочек — искусней ЦицеронаРассказывать всегда и всюду был готов,Забыв историю, о ловле махаона[154].Он всё же кое-чем снабдил учеников,На чем в те времена лежал запрет закона:О революции историк говорил.Как жаль, что не всегда внимателен я был!

Педанты черствые и чудаки, таилиКакое-то в себе вы все-таки тепло.Тому, что чужды мне порок и скверна были,Что лодырем не стал и что мое челоМорщины дряхлости и до сих пор не взрыли,Тебе обязан я… Хоть много лет прошло,Как Пушкин свой лицей, тебя не забывая,Благодарю тебя, гимназия родная!

И Корсунь предо мной: вдали синеет Рось,И в дымке розовой сады зарозовели.Здесь летом побывать мне как-то довелосьИ довелось любить — уже на самом деле.Дыханье скошенной травы вокруг лилось,В истоме радостной вокруг деревья млели,И сердце плакало, как видно, неспроста, —Здесь открывалась мне последняя черта.

Как поцелуями ты душу выпивала,Мучение мое, безумица моя!Как пух летел с дерев! Как сладостно дышалаВзволнованной твоей косынки кисея!Какие, полные значенья, ты шепталаПрекрасные слова, хотя не мог бы яИх в словарях найти, все словари листая!О, как любил тебя я, грешная! святая!

Четырнадцатый шел. Была война. И вотОпять мы встретились. Сестрою краснокрестнойОна приехала. Мне шел двадцатый год.Не девочкой уже, а женщиной прелестнойБыла любовь моя. Я думал, дух займет,Едва мы встретимся… С чужой и неизвестной —Я с этой Лидочкой двух слов не произнес,И, равнодушные, расстались мы без слез.

Лишь много лет спустя, в гостинице, во Львове,Уже стареющий, я понял как-то вдруг,Какую борозду на благодатной нови —В моей душе — провел любви горячий плуг,И под событий шум, когда родных по кровиСбирали братьев мы в семьи единой круг,Я вспомнил молодость и Лиду — адресата [155],Утраченного мной навеки, без возврата.

Иное умерло, иное родилось,И Корсунь стонет наш, и зарев полыханье, —Как змеи скользкие, они ползут на Рось[156],И вновь и вновь войны и гул и грохотанье.Так как же — милое — всё это сбереглось,Так как же горькое мое очарованьеЯ вопреки всему в своей душе сберег,Как запах сохранил давно сухой цветок?

ГЛАВА ШЕСТАЯ