Стихотворения и поэмы - Максим Рыльский

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я помню — был сентябрь. Прозрачный, теплый — онКазался мягким мне, созревшим виноградом.Окутывала ночь задумчивый балкон.Как будто женский хор, звеневший где-то рядом,Весь Киев предо мной сиял в огнях, и сонБежал от глаз моих. Я ненасытным взглядомГлядел, окно раскрыв и свесясь из него,Какое деется на свете волшебство.

Он на балконе был, волшебник — сам МиколаВитальевич. Сидел у мирного стола,И седина его, в сиянье ореолаПрекрасной старости, всей свежестью цвела!Рождалась музыка. Она не поборолаПокамест немоты и только в нем росла,На нотный белый лист свои значки роняя,Чтоб вскоре зазвучать, сердцами потрясая.

Он головою в такт мелодии кивал(Что было у него типичною чертою).Наверно, перед ним далекий сон вставал:Хмель на жердях, село он видел пред собою,В кругу кудрявых верб пруд перед ним сиял,Дивчат и парубков он видел, — и рекоюРябины терпкий дух, когда-то столь родной,В согласье с песней тек вдоль улицы ночной.

О композиторе ходили анекдоты,И доводилось мне не раз о том слыхать,Как прибыл он в село однажды для работы —Какой-то вариант занятный записать,И, чемодан раскрыв (прочь мелкие заботы!),Все вещи выкинул и начал наполнятьПодарками полей свой чемодан дорожный:Цветами разными, травою всевозможной.

Я, класса третьего прилежный гимназист,Жил у него тогда. Без памяти буквальноВ него я был влюблен, на белый глядя лист,Где музыка в тиши рождалась триумфально,И лист, который был еще недавно чист,Считал магическим. Как мальчик, беспечальноПотягиваясь, встал квартиродатель мой[141]И вышел в комнаты. Ловил я звук любой.

Квартира вся спала (мой брат Иван со мноюЖил в Киеве тогда. В ту зиму он кончалЗдесь университет). Над книгою большою,В которой Митюков студентам излагалЗаконы римские, брат спал. А за стеноюТворенье новое свое артист игралТихонько, для себя. А я, подобно вору,Тайком, на цыпочках скользил по коридору.

То были радости самой весны нежней,Благоуханнее, чем дух земли согретой,Оттаявшей в те дни, когда мильон путейПред каждым есть, хотя одна дорога к свету.Ах, эти дни, когда душа травы пьянейОт ветра легкого, когда с душою этойВесь мир готов расцвесть!.. Я б, не жалея строк,Об этом рассказать и по-другому смог.

Я с приглашением на свадьбу мог бы нынеТу музыку сравнить — с тем мигом золотым,Когда жених идет с возлюбленной княгинейСвоей к венцу, и все дают дорогу имС хвалебным шепотом… Но по другой причинеДал волю музыкант способностям своим, —В честь клуба создал марш… Читатель, без сомненья,Потребуете вы тотчас же разъясненья!

Когда еще стоял трухлявый царский дубИ всюду старый строй лез со своим копытом, —Тогда не так легко открыть бывало клуб,Укра́инский к тому ж: был случай знаменитым,Достойным всяческих фанфар и прочих труб,Звенящих серебром над повседневным бытом, —И Лысенко сложил соклубникам привет,А первым слушал марш непризнанный поэт.

Я с самых ранних лет привык марать бумагуИ всё не отучусь — пишу который год!И не одни стишки, — найдя в себе отвагу,Трактаты писывал и драмы стихоплет…Герой одной из них попался в передрягу —Он метился в свинью, что взрыла огород,А палкой наповал убил родного брата,Твердя, что темнота в том наша виновата.

Герб гимназический с фуражки сняв своей,Я тоже посещал тот клуб в былые годы.Не карты, не вино туда влекли гостей, —Сходилися туда поэты, счетоводы,И спор они вели, всех споров горячей(Друзья, мы спорщики, как видно, от природы),—Есть слово ли у нас такое — позаяк?И аргумент звучал: никто не скажет так!

И просвитянства там встречалося немало,И дух «Гречаников»[142] цвел слишком пышно там.Иная голова, однако, понимала,Что можно день прожить без этой песни нам.Да вот репертуар (его всегда хватало!)Всё ж труден иногда и нашим мастакам…Там Лысенко бывал, и в том же самом залеПорой творения Бетховена звучали.

Бывало много там и желто-голубых,Покрывших свой народ впоследствии позором,—В земле далекой гнить уделом стало их,А слово доброе прошло оралом спорымОт края ближнего и до веков иных,По всем родным полям, по всем родным просторам,Вспахали почву нам Тарас, Сковорода,И светит нам, живым, — бессмертная звезда!

Гремел там грозный бас Цесевича Платона,Сердца «Посланием» Садовский потрясал…Когда ж закрыли клуб блюстители закона,Микола Лысенко нежданно вдруг завял…[143]Но всё же удалось преодолеть препоны,И клуб украинский опять работать сталПод мудрой вывеской: «Семья» — «Роди́на» (илиПо-русски — «Ро́дина»), — его и разрешили[144].

Я был мечтателем. «Мечты» — плохое слово!Оно затрепано. Как жизнь в него вдохнуть?А трудно без него. Едва вздремну — готово:Вода передо мной течет в далекий путь;В далеком далеке ни облачка седого;Зеленоватый линь сквозь голубую мутьЧешуйкою блеснет. Удилище сжимаюРукой дрожащею… секунда — и поймаю!

Мечты! Мечты! О чем я только не мечтал,Я в детстве о каком не думал только деле!Решив стать столяром, тесал я и строгалУ дядюшки Кузьмы, а годы подоспели —Летательный снаряд с Яськом изготовлял(О, добрых братьев Райт старинные модели!),Качаясь на ветвях, я полагал — вот-вотВзовьется в небеса мой гибкий самолет.

С такой фантазией, богатой бесконечно,Бежать в Америку нам было ни к чему.Сидим с Яськом. «А ну, брат Ягуар, конечно,С тобою лассо! — так я говорю ему,Яську. — Подай его!» И вот мустанг беспечноПасется меж саванн; к мустангу самому —Совиное Крыло — лечу ветров быстрее,И звонкое лассо уже на конской шее.

Я верен удочке, от доброго ружьяВовек не отрекусь, хотя другие страстиНе раз владели мной, любезные друзья! —У ягод и цветов бывал я в милой власти.Хоть окулировать [145] не выучился я,Зато копал, сажал и был силён по частиПодвязывания. На склоне лет ко мнеВернулась эта страсть в поселке Ирпене.

Теперь там Фриц иль Ганс, а то и наш иуда —Предатель староста, фашистский временщик,И письма милые, как червь, грызет — паскуда,И точит — негодяй — страницы милых книг.Забрался в ягодник, пред ним клубника — чудо,Такой не видел он, хоть к чудесам привык!..Но скоро и костей мы не отыщем фрица[146].Прошу мне разрешить к клубнике возвратиться.

Удачно разгадав селекции секрет,Клубнику вывел ту приятель мой из Сквиры.Большой оригинал, влюбленный, как поэт,В гибридизацию, — цветы готовит мируОн новые. Хотя зовется Магомет,Но он украинец, в хорошем смысле «щирый»,То есть доподлинный. У нас немало словСпасать приходится от разных пачкунов.

Не мусульманин я, но чтил я Магомета.Рабочий стол его я описать бы смог,Не пропустив на нем ни одного предмета:Секатор здесь, а там сухих цветов пучок,Вот письма собраны Мичурина, а этоСам Дарвин между книг. Но яблок пряный сок,Но розы красные, что как огонь пылают,Мне более всего о нем напоминают.

Так вот, я в Ирпене, дав повод для остротМиколе Бажану (он говорил: «КакаяУ вас фантазия! Боюсь, ваш огород,Максим Фаддеевич, — мечта, притом… пустая!»),Клубнику сквирскую (шел сорок первый год)На грядки высадил, болтая, напевая…И первый урожай моих ирпенских гряд(Уж началась война) был сказочно богат!

С проклятым недругом свой счет у нас особый —Будь прокляты его кормилица и мать!Всё, чем дышали мы, враги в порыве злобыПытались осквернить и ядом напитать…Но веры в наш народ, я знаю, не смогло быНичто меня лишить, и сладко мне сказать,Хотя, признаюсь вам, и страшно мне открыться,—В великом подвиге есть и моя частица!

Средь увлечений всех, оставленных давноИ не оставленных, и главных и не главных,О музыке забыть мне было бы грешно:Всегда я был в числе поклонников исправныхИскусства музыки, и все права оноИмеет на меня, себе не зная равных!Я говор струн люблю, и был всегда мне любЗатрепетавший звук прозрачно-ясных труб.

Живя у Лысенка, новейшего Бояна(Из львовской взят «Зорі» подобный титул мной),Буквально я пьянел от звуков фортепьяноИ на цимбалах сам наигрывал порой —Я в дар их получил от самого Ивана —Не лишь «Ой на горі» иль «Казачок» простой, —Свое играл и был счастливей всех на свете.(Он за двугривенный купил цимбалы эти.)

Убогий инструмент он как-то пригляделНа чердаке одном, в жилище юрких мышек,И тотчас же купил… Спец музыкальных дел,Когда-то в Киеве известный ИиндржишекЦимбалы на чердак скорей вернуть велел,—В нем, видно, гордости чрезмерной был излишек.Так воин, слышавший «катюш» новейших звук,Глядит презрительно на самодельный лук.

Однако сторожем на киевском вокзалеРаботал цимбалист — наш музыкант, земляк,«По-благородному» его Базилем звали…Базиль цимбалы те наладил кое-как,И струны весело и громко зазвучали,И брат вызванивал кадриль иль краковяк, —Так ожил инструмент, и радостен и звонок,Троистой музыки, покойницы, ребенок.

Читатель, помните: в «Тадеуше» своемМицкевич рассказал о цимбалисте старом?Из струн он извлекал и тихий плач и гром,Два молоточка в пляс пускаючи недаром.И замирали все в почтении немом,—Всех Янкель увлекал своим волшебным даром,И музыка его для всех времен гремит…Я тоже цимбалист, но я не знаменит.

Подслушал раз меня Витальевич Микола(Свой собственный я вальс однажды сочинял,И Лысенко вошел…). Он арфою Эола —Не знаю, в похвалу ль — мой инструмент назвал.Однако нечего бояться правды голой:Цимбалы меньше прав имеют, я б сказал,Там, где вздымаются органы и рояли,—Диковинное в том найдете вы едва ли…

Щадя читателей, поэт, им не давайРеестра всех страстей, изведанных тобою.И песню я любил, и свист утиных стай,И стружек запашок, и зеркало речное…А бузина в цвету! А несравненный май!А как лини клюют той майскою порою!Денис по-своему звал «линьями» линей.И вот настал черед подумать и о ней.

О, Ганя милая! О, средство от влюбленья —Крапива! — я уже упоминал о вас.Зеленый гимназист, вздыхая по-тюленьи,Слова признания шептал я много раз,—Их слушали одни мои стихотворенья.Заветные листки от посторонних глазЯ всячески берег и вновь писал, пылая…Ну, словом, я познал тебя, любовь святая!

И каждый знал любовь, ее истолковавНа собственный манер. Но что ж она такое?Мелькнувший птицею узорный ли рукав,Или мгновенный взгляд, объявший вас тоскою,Иль вдохновение, иль глупость, — каждый прав,Когда он говорит и это и другое:Любовь — всех образов и всех понятий смесь,В коротком слове том словарь огромный весь.

Вечерний час. Теплынь. Журчит вода живая.И с лейкой девочка опять передо мной,Похожая на всех и вместе с тем другая,Такая милая… Как в дымке голубой,Она склоняется, левкои поливая.И это — дальнее — мне кажется канвой,И вышиты по ней не сон, не сновиденье,А чувство первое — бессонница, томленье!

О гимназисточка! Как мне забыть твой дом!На Благовещенской жила ты рядом с нами.Благодарю тебя за всё, что мы зовемБеседами без слов, безмолвными речами.Благодарю тебя за каждый жест, в какомВся отразилась ты. Как я хотел губамиПрильнуть к твоим губам! Да только — вот беда:Мы не были с тобой знакомы никогда…

Умчалась тучка вдаль, но влажный след остался(Да это Лермонтов!). Твой образ сохраняВ воспоминаниях, я снова им предался.Родные кто мои и как зовут меня,Не узнавала ты. Я тоже не справлялсяОб имени твоем и кто твоя родня…Влюбленным — заполнять подобную анкетуНи милой девочке не надо, ни поэту!

Старушка милая (увы, — мы старики!),Очки свои надев, вы, может быть, прочтетеПисания мои до этой вот строки,И всё поймете вы в лирическом отчете,И сразу вспомните те дни, что далеки,И станет страшно вам, и грустно вы вздохнете,И вам покажется: вы — девочка и васЛевкой к себе зовет в вечерний теплый час.

И, может быть, мой сын, повитый дымом боя,Товарищ неплохой и доблестный боец,Вдруг с вашей дочерью, такою молодою,Случайно встретится, и трепет двух сердецПодслушает земля. (Она и нам с тобоюДала и свет и цвет, и в ней мы свой конецКогда-нибудь найдем.) Так будь благословенноВсё то, что молодо, всё, что, как жизнь, нетленно!

ГЛАВА ПЯТАЯ